– Пошто шутейно? Али я юродивая? И мне солнце светит.

– Кабы согласилась, да я бы, Осподи прости, воскресе из мертвых. Без тебя нету жизни мне, скажу.

– И на смерть пошел бы за слово мое?

– Пошел бы!

– Не убоялся бы?

– Хоть сейчас режь! Возьми нож и убей. Руки не подыму.

В пухлых губах Ефимии – тоскующая усмешка, а в черных глазах затаился огонь загнетки, когда в кучу собраны горящие угли.

Вот он, охотник-поморец! И на зверя с рогатиной хаживал, и по Студеному морю плавал, и от трудной работы руки не прятал за пояс, а сам за себя постоять не может.

– Вижу то, вижу, – горестно промолвила Ефимия, вздохнув. – Робкий ты и тихий. А я смелости жду, не покорности. Пошто на огонь не пошел за Акулину? Пошто зрил убивства и рук не поднял? Младенца твово сожгли, подружию, и ты то видел, а молитву творил всенощную. Пошто не отринул самого Бога за то убивство? Пошто не кинулся на апостолов треклятых, хоть бы потом смерть стала? Как можно жить так, Михайла?

У Михайлы глаза округлились и кровь ударила в лицо. Глагол-то Ефимии еретичный! Отринуть Бога – слыхано ли? Или для испытки духа обмолвилась Ефимия?

– Ступай, Михайла! Не тревожь душу. Не пара мне тихая птица без когтей, когда кругом кровожадные коршуны летают. Убивец твоей Акулины, брыластый боров, и теперь в холе проживает, а братья твои – Поликарп, Андрей, Микула – цепями гремят. Ах, если бы я родилась мужчиною.

И вдруг спросила:

– Пошто не убил брыластого в Тобольске, когда он наших единоверцев оглаголивал?

Легко сказать: убить самого Калистрата, проживающего в Тобольске под защитою псов царя-батюшки – казаков, жандармов и чиновников с губернатором!

– Веруешь ли ты в Бога, Михайла?

У Михайлы от такого вопроса в глотке пересохло.

– Спаси, Христос, благостная!.. Как можно!.. Испокон веку!.. Что б я!.. Как можно!..

У Ефимии отвердел взгляд и стал жестким, давящим.

– Когда жгли Акулину со чадом твоим, молился?

– Спаси Христос!.. Всенощная шла!.. Как же не творить молитву?

– Просил смерти аль жизни чаду своему?

Михайла вытер рукавом посконной рубахи пот с лица, еле ответил:

– Обеспамятствовал на моленье-то! Страхи Господни!..

– И Бог зрил тот огонь, и слышал вопль Акулины со чадом, и не ударил апостолов громом, и не залил тот огонь дождем? За рекой в ту ночь дождь шел.

– Не ведаю, благостная.

– Я зрила тот дождь и молила Бога, чтобы Он залил судный огонь, да не случилось то. Отчего так, скажи?

– Не ведаю, благостная.

– Ведать надо, Михайла! Кабы был Господь на Небеси, не стало бы смерти для Акулины со чадом, а была жизнь. И Веденейка мой не лежал бы во сырой земле, а пребывал бы возле груди моей. Али мне не жгли тело именем Исуса? Али я не висела на костылях, а Исус зрил меня с икон и громом не ударил апостолов? Пошто так?

– Не искушен я в Писании, благостная!

– Писание! – Ефимия покачала головой. – Блуд в том Писании да скверна книжников. В Писании глаголют пророки да апостолы: раб – живи рабом, господин – проживай господином. Тако ли надо жить? Хошь ли быть рабом, холопом?

– Лучше смерть, а холопом не буду!

– Тогда ты не веруешь в Бога, Михайла! Бог заповедовал чрез своих пророков, чтоб ты рабом был, ярмо на шее таскал. Али ты от знатного рода корень ведешь? Али твой родитель – князь? Как ты можешь проживать вольно, коль от холопа произошел на белый свет? Стань рабом, как Господь Бог велит!

Михайла опустил голову, сопит, думает. Трудно, с оглядкой. Правда ли, что Бог заповедовал ему вечное рабство? И не верить Ефимии нельзя – она-то знает Писание!

– Слушай. Если ты будешь мужем моим, и я принесу тебе две дочери – кровь от крови твоей, и дочери потом вырастут, придут к тебе и скажут, что они хотят спать с тобой и родить от тебя младенцев, как ты сделаешь?

– Исусе Христе! Как можно то?!

– Можно, Михайла, если в Бога веруешь! Лотовы дочери спали с отцом своим. Потом и сынов народили, и Бог за то дал им святость. Веруешь ли в это?

У Михайлы рубаха взмокла. Он что-то слышал про Лота и его дочерей, как они убежали из города Содома, потом пришли в город Сикор и не стали там жить, как все люди, а ушли с отцом в пещеру, где и свершили «таинство со своим отцом», предварительно напоив отца хорошим вином, чтобы он спьяну не разобрал, с кем спит: с дочерями или с женой. Но одно дело – читать Священное Писание, другое – вообразить подобное со своими дочерями. Экая скверна и паскудство! Но как же можно назвать паскудством Святое Писание? Глагол пророков?

А Ефимия долбит свое:

– Знаешь, Бог сотворил Адама, а потом Еву из ребра Адамова. И они через змея свершили тяжкий грех и народили детей, и Бог проклял их. А кабы не свершили грех, так бы и жили двое на земле? И нас бы не было, и никого бы не было на всей Руси! К чему тогда Бог сотворил самое землю? Как могут два человека жить на всей земле, подумай! И откель, скажи, другие люди пошли? Ева народила детей, а других детей не было на всей земле! Выходит: братья поженились на сестрах, и Бог то зрил али на небе в тучах прятался?

– Не ведаю, благостная!.. Не искушен в Писании, прости меня, Господи!

Ефимия усмехнулась:

– Господь простит! Хоть мать убей, хоть отца иди зарежь – все простит. Да люди не простят, Михайла. Веровать надо в людей, а не в Бога. Не Бог сотворил человека, а сам человек себя сотворил, чтобы жить на земле господином. Такоже было, думаю. Зло и добро в людях пребывает, а не на небе у Бога. Ноне вот брыластый боров молитвы творит в соборе, крестом осеняет людей и купель для младенцев, – а кто он сам?

– Алгимей треклятый!

– И он тоже молится Исусу, и ты молишься. Чью молитву Бог слышит?

– Праведная молитва угодна Господу Богу. Не алгимеева!

– Праведная? Значит, это Господь заковал единоверцев в цепи, когда услышал молитву брыластого борова? Тогда ступай, Михайла, в Тобольск и поклонись в ноги брыластому, а ко мне не ходи, слышь? Отринула я Бога, Исуса и святых угодников, которые Калистратами были при жизни, а потом во святые перешли. Не верую более в туман да скверну Писания. Не верую! Не дам, чтобы дочери мои по Писанию спали с отцом своим, с моим мужем. Не дам! И рабыней не буду вовек!

Помолчав, спросила:

– Теперь возьмешь меня в жены? Сказывай!

Михайла таращил глаза и слова вымолвить не мог. Сама Ефимия отреклась от Бога! Сама Ефимия! Крепчайшая из крепких праведниц!

– Как можно, благостная? Богородицу зрила!.. Кабы Господь не защитил тебя, огнем бы сожгли апостолы.

– Не Господь, сама себя защитила. Если бы назвала апостола Калистрата, какие он тайные реченья вел у Третьяка, и смерть была бы мне, и Калистрату, и всем Юсковым. Ведаю то. И Богородицы не было. Тяжкий сон был от измора тела и духа. Во сне и в яму падаешь, а как озришься – на постели почиваешь. Али ты без снов живешь? Иди, Михайла. Иди! Когти точи, чтобы ястребом быть, а не голубем, какой в когтях ястреба смерть находит. Озрись сам, и ты увидишь: есть Бог или нету. Брыластого повидай. Может, он укрепит веру твою, а не ходи ко мне: я порушу веру. Иди!

Сам не свой ушел Михайла и сенную дверь не закрыл.

Минуло три дня. К Ефимии понаведался Ларивон и спросил, не знает ли она, куда исчез Михайла Юсков…

– Михайла? – удивилась Ефимия.

– Два дни как нету. На соловом жеребце уехал. С норовом который. Как он иво взнуздал, нихто не видел. Нету ни солового, ни Михайлы. А вдруг становой со стражниками приедет да спросит: все ли в общине, – как говорить тогда?

– Так и скажешь: все, мол. Али тебе становой поручил головы считать и за бороды держать?

Нет, такого поручения от станового не было.

Ларивон успокоился и ушел.

Ефимия встревожилась – куда же исчез Михайла? Что еще надумал? Не сбежал ли он из общины?

И старец Данило приходил, спрашивал, да что она могла знать! В чужую думу руку не засунешь и глазом не заглянешь.

Прошла неделя, другая. От Михайлы ни вестей, ни костей…

V

Зимушка-зима! Не рано ли завьюжила метелица, распушив белый хвост на всю Приишимскую степь?

Курятся дымки в избушках и землянках поморцев, и редко где