вероучением, несмотря на то, что их рабочие руки и бьющиеся сердца внесли огромный вклад в экономику и культуру страны — несмотря на все это, пишет Дю Буа, черные американцы остаются вечными "другими", всегда на виду, постоянно ощущая свою "двуличность", определяемую не тем, кем они являются, а тем, кем они никогда не смогут стать.

Будучи молодым человеком, я многое почерпнул из произведений Дю Буа. Но то ли из-за моего уникального происхождения и воспитания, то ли из-за времени, в котором я достиг совершеннолетия, это понятие "двойного сознания" не было тем, что я ощущал лично. Я боролась со значением своего смешанного расового статуса и фактом расовой дискриминации. Но ни разу я не усомнился в своей "американскости" и не заставил других усомниться в этом.

Конечно, я никогда раньше не баллотировался в президенты.

Еще до моего официального объявления Гиббс и наша команда по связям с общественностью отбивали различные слухи, которые появлялись на консервативном ток-радио или на летучих сайтах, а затем перекочевали в Drudge Report и Fox News. Были сообщения о том, что я учился в индонезийском медресе, которые получили такую популярность, что корреспондент CNN действительно побывал в моей старой начальной школе в Джакарте, где обнаружил кучу детей, одетых в форму западного образца и слушающих New Kids on the Block на своих iPod. Были утверждения, что я не являюсь американским гражданином (в качестве иллюстрации можно привести фотографию, на которой я изображен в африканском наряде на свадьбе моего кенийского сводного брата). По мере продвижения кампании распространялась все более гнусная ложь. Они не имели никакого отношения к моей национальности, но имели отношение к "иностранности" более привычного, доморощенного, темного цвета: что я торговал наркотиками, что я работал проституткой-геем, что у меня были марксистские связи и я был внебрачным отцом нескольких детей.

Трудно было воспринимать все это всерьез, и поначалу, по крайней мере, мало кто это делал — в 2008 году интернет был еще слишком медленным, слишком пятнистым и слишком удаленным от основных новостных операций, чтобы напрямую проникать в умы избирателей. Но были и косвенные, более деликатные способы усомниться в моих симпатиях.

Например, после терактов 11 сентября я стал носить на лацкане булавку с американским флагом, чувствуя, что это один из небольших способов выразить национальную солидарность перед лицом огромной трагедии. Затем, когда дебаты о войне Буша с терроризмом и вторжении в Ирак продолжались, когда я наблюдал за тем, как Джона Керри надували, и слышал, как те, кто выступал против войны в Ираке, подвергали сомнению свой патриотизм со стороны таких, как Карл Роув, когда я видел, как мои коллеги, носящие значки с флагами в Сенате, беспечно голосовали за сокращение финансирования программ для ветеранов, я спокойно отложил свой значок. Это был не столько акт протеста, сколько напоминание самому себе, что суть патриотизма имеет гораздо большее значение, чем символ. Никто, казалось, этого не заметил, тем более что большинство моих коллег-сенаторов, включая бывшего военнопленного Джона Маккейна, регулярно носили лацканы без значков.

Поэтому когда в октябре местный репортер в Айове спросил меня, почему я не ношу булавку с флагом, я сказал правду, заявив, что не думаю, что наличие или отсутствие жетона, который можно купить в магазине за десять центов, измеряет любовь к стране. Вскоре консервативные "говорящие головы" заговорили о якобы значении моего голого лацкана. Обама ненавидит флаг, Обама не уважает наши войска. Спустя месяцы они все еще поднимали этот вопрос, что начало меня злить. Почему, хотел я спросить, только мои привычки носить булавки, а не привычки предыдущих кандидатов в президенты, вдруг привлекли столько внимания? Неудивительно, что Гиббс отговорил меня от публичных излияний.

"Зачем доставлять им удовольствие?" — посоветовал он. "Вы выигрываете".

Вполне справедливо. Однако меня было не так легко убедить, когда я увидел, что те же самые намеки направлены на мою жену.

После Айовы Мишель продолжала зажигать на предвыборной тропе. Поскольку девочки ходят в школу, мы ограничили ее выступления только в напряженных гонках, а ее поездки — в основном по выходным, но где бы она ни была, она была смешной и увлекательной, проницательной и откровенной. Она рассказывала о воспитании детей и попытках сбалансировать требования работы и семьи. Она описала ценности, с которыми ее воспитывали: ее отец никогда не пропускал ни одного рабочего дня, несмотря на рассеянный склероз, ее мать уделяла большое внимание ее образованию, у семьи никогда не было много денег, но всегда было много любви. Это был Норман Роквелл, "Оставьте это Биверу". Мои свекры полностью воплощали вкусы и устремления, которые мы склонны считать уникально американскими, и я не знал никого более "мейнстримового", чем Мишель, чьим любимым блюдом были бургер и картофель фри, кто любил смотреть повторы "Шоу Энди Гриффита" и кто радовался любой возможности провести субботний день за покупками в торговом центре.

И все же, по крайней мере, по мнению некоторых комментаторов, Мишель была… другой, не подходящей для первой леди. Она казалась "сердитой", говорили они. В одном из выпусков Fox News ее назвали "мамой ребенка Обамы". Это были не только консервативные СМИ. Колумнист New York Times Морин Дауд написала колонку, в которой предположила, что когда Мишель в своих выступлениях рисует дразнящий портрет меня как незадачливого отца, который оставляет хлеб черстветь на кухне и оставляет грязное белье валяться повсюду (неизменно получая благодарный смех от своей аудитории), она не очеловечивает меня, а скорее "выхолащивает", что снижает мои шансы быть избранным.

Подобные комментарии были нечастыми, и некоторые из наших сотрудников считали их наравне с обычной мерзостью кампаний. Но Мишель воспринимала все не так. Она понимала, что наряду со смирительной рубашкой, в которой должны были находиться жены политиков (обожаемая и послушная помощница, очаровательная, но не слишком своевольная; та самая смирительная рубашка, которую Хиллари однажды отвергла, за что впоследствии дорого заплатила), существовал дополнительный набор стереотипов, применяемых к черным женщинам, знакомые тропы, которые черные девочки неуклонно впитывали, как токсины, с того самого дня, когда они впервые увидели белокурую куклу Барби или налили сироп тети Джемаймы на свои блинчики. Что они не соответствуют предписанным стандартам женственности, что их задницы слишком большие, а волосы слишком ворсистые, что они слишком громкие, вспыльчивые или резкие по отношению к своим мужчинам — что они не просто "выхолащивают", а являются мужеподобными.

Мишель справлялась с этим психическим бременем всю свою жизнь, в основном благодаря тому, что тщательно следила за своей внешностью, контролировала себя и свое