Но некоторые покоренные народы были великими, или же великими были подчинившие их империи и нации, поэтому следует их уважать, равно как и «примитивные» народности Африки, Океании, которым мы обеспечиваем защиту и поступательное развитие.

Запад с его христианством и Просвещением обязан избавить их от всяческого коммунизма, религиозного фанатизма и грубого чистогана; и Франция изменяет своей истории, когда не принимает участия в борьбе. Алжир - это не колония, а продолжение Франции за Средиземным морем: Республика едина и неделима, и главный священный долг ее избранных уполномоченных - сохранить за государством территорию Алжира, завоеванную с такими трудами, спустя столько лет. В ту пору даже для Пьера Мендес-Франса «Алжир - это Франция».

Мы пишем сочинения на темы «Россия - это Европа?» (иными словами, не ближе ли она к Азии, нежели к Западу?); «Османская империя - больной Европы»-, каждый из нас, по крайней мере, те, кто задумывается над историей, мечтает и говорит вслух про Объединенные штаты Европы: изучение других наций, бесконечного мужества каждого народа - мы знаем, по какой земле ступаем, что едим, где живем, что нас защищает, законы, учреждения, чем мы можем восхищаться - памятники, тексты, картины, музыка.

После осознания этих многовековых усилий, безвестных либо прославленных, но одинаковых для каждого народа, мы сможем наконец-то слиться в общей нации. Но кто в ту пору задумывается, что к нам должны будут когда-нибудь присоединиться братские нации по ту сторону «железного занавеса»?

* * *

Вечером в столовой, во время спора о еде и политике, старшеклассник Д., с матовым лицом и каштановой шевелюрой, мясистыми губами и носом, юношеской сутулостью и резкими жестами, таскающий за собой своих холуев, - воскресным вечером он привозит из Лиона журналы с голыми бабами (у одной шнурок между ляжками), которые показывает малышам, чтобы гладить и подчинять их, - (замечает ли он мой обрезанный член в плотно облегающем купальном костюме со шнуровкой по бокам?) бросает мне, поджав губы:

- А ты у нас, часом, не жид, с такой-то мордой?

В следующую субботу я спрашиваю мать, что такое «жидовская морда», она отвечает со вздохом, что это глупости, но если Д. снова начнет, нужно сказать ему, что такое лицо у мыслящих людей.

Тогда я полностью принимаю свое новое тело, лицо, черты, раз уж они принадлежат избранному народу Божьему, с которого я начал жить и задумываться о мире.

Из этой плоти я выжму средства для жизни - если потребуется, даже вопреки ей.

Как-то весной я еду с моими братьями на большой передаче, возвращаясь с серьерских состязаний, в тени платанов по берегу Роны, - птичий щебет усиливается от одного километрового столба к другому, - наши мокрые купальники в портфелях, с нами сестры и Беата, молодая немка, приехавшая по обмену, пока наш старший брат гостит у нее на Балтике: высокая, белокурая, резвая и приятная, из семьи немецких участников Сопротивления, изгнанной в 1933 году и близкой к Вилли Брандту[286], она, как и мы, в восторге от всего увиденного.

После ее приезда наша мать объясняет ей историю взаимоотношений нашей семьи с Германией. Как мы сами пару лет назад, она обнаруживает в библиотеке книгу «Свидетели, что не убоялись пожертвовать жизнью...», которую мать достает из шкафа, чтобы перечитать свидетельство о смерти своего брата, и нечаянно забывает на передней полке.

Хотя семья уже объяснила ей всю жестокость нацистской системы, при виде первых фотографий в истории концентрационных мерзостей Беата со слезами роняет голову на книгу, и моя мать с трудом унимает ее рыдания.

Теперь мы совершаем подъем на Серьер в Анноне, через Погр. Я еду сзади, слева, спереди, приподнявшись с седла, и она тоже, храбро встречая ветер в лицо: ее платье в цветочек раздувается на бедрах, облепляя задницу и живот. Запыхавшись, мы перекидываемся обрывочными фразами о Европе, какой хотим ее видеть: когда я и она закончим учебу, чем я буду зарабатывать на жизнь, где писать? Германия, Франция, Англия, откуда я недавно вернулся, от друзей семьи из Бамбурга, что в Нортумберленде?

Задница Д., выгнутая так, чтобы можно было приставить свой перед, застит мой взгляд: еще одно удовольствие, еще один вызов, еще одна душевная боль, еще одна тайна: слабость, которую следует обратить в силу: странность, мало или неохотно разделяемая другими, которую необходимо сделать такой же всеобщей, как и ты сам.

В коллеже, в большой часовне в византийском стиле, с алтарем, возносящимся к позолоте, и нависающей кафедрой, я стою теперь в середине собрания: младшие впереди отвечают и поют все без исключения еще не ломающимися голосами, старшие сзади не поют вообще, а мы, средние - лишь время от времени.

Однажды я приношу отцу Сантенаку свои новые стихи и оставляю почитать. На следующий вечер он вызывает меня к себе: я стою перед его письменным столом, он встает и, скрестив руки за спиной, меж сутаной и стягивающим ее на талии матерчатым поясом, говорит, что все прочитал, - листочки лежат на его столе, - что он благодарит меня за доверие и гордится, что воспитанники его коллежа занимаются поэзией.

Он шагает ко мне, берет за плечо, и мы выходим в коридор, затем на улицу и гуляем по территории коллежа до самой ночи, при этом он рассказывает о себе, своем детстве в горах, о том, как трудно ему руководить, и призывает меня впредь усердно работать над своими стихами.

Он велит предупредить на кухне, что я поужинаю с ним чуть позже, в столовой святых отцов. Я ужинаю напротив него, и он сам обслуживает меня. В те времена я вечно голоден, и он говорит, что я должен питать свою поэзию, ведь, чтобы заниматься искусством, необходимо хорошо есть. Шум учеников на лестницах, у дортуаров.

За десертом, ревенным пюре, он говорит об одном моем стихотворении, где я предъявляю Богу социальное обвинение и даже отрекаюсь от Него; он спрашивает, до конца ли уверен я в том, что пишу. Я отвечаю, что для меня Христос, явившийся в историческом времени, не может быть Богом, не говоря уж о Том, кто Его послал. В противном случае, почему Он не пришел в 1933 году и не поменял избирательные бюллетени в германских урнах?

Воскресным утром все у нас дома собираются в церковь к мессе, моя мать в тесной и светлой ванной, где разворачиваются все драмы, разрешаются все кризисы и даются все клятвы, пудрит усталое лицо: ее духи доносятся до меня в соседнюю гостиную, где я решаю остаться почитать, - а затем подняться в свою комнату на чердаке, чтобы писать, - мать окликает меня в приоткрытую дверь и спрашивает, готов ли я; что станет с этими духами, в которых вся ее краса, вся ее доброта, весь ее страх и стремление к потустороннему миру, где обитает ее горячо любимый брат, если я твердо отвечу, что больше не пойду к мессе - ни в этот, ни в любой другой день?