Эдуард VII, этот толстомясый чревоугодник и кутила, умер в 1910 году от злоупотребления великолепной французской кухней. Его похороны в Англии были обставлены с беспрецедентной пышностью. На них съехались главы семидесяти государств, состязавшихся в великолепии военной формы, изобилии медалей, пышности киверов, блеске золотых эполет и, в частности, остроте сабель. Эра Эдуарда в Англии совпала с «прекрасной эпохой» во Франции. Эта откровенная эпоха выставляла напоказ невиданные ранее способы использования новоприобретенного богатства. Дамы разъезжали в только что изобретенных автомобилях, прославляли новых парижских кутюрье, позировали для портретов Сардженту или Болдини, и по ночам их видели в лондонском кафе «Руайль» или в «Пре Каталон» в Булонском лесу. Жизнь неслась вихрем — по крайней мере, для привилегированных.

Ни одно европейское государство, во всяком случае ни одно из крупных, не чуралось всеобщего веселья. Улыбки сияли по всей Европе, хотя, может быть, в Москве или Будапеште они были менее ослепительными. Но даже там, в Венгрии и у прочих разноязычных народов, составлявших Австрию, связи с Габсбургской династией оставались достаточно прочными. Император Франц-Иосиф практиковал «небрежный деспотизм», и страной управляли по австрийскому принципу, тоже довольно небрежно. Император не сомневался в богоданных правах любого Габсбурга, хотя был слаб умом, ненавидел все новейшие изобретения — например, его невозможно было уговорить установить у себя телефон, — и даже на курорте вставал в пять часов утра и принимался обдумывать свои туманные планы процветания Австрии. Франц-Иосиф проводил лето в Бад-Ишле, где он построил летний дворец для своей любовницы — актрисы Катарины Шратт. Другие австрийские вельможи отправлялись на другие курорты — Баден-Баден, Карлсбад, Гаштейн, Монтекатини. В те годы болезнь печени была в большой моде.

«Прекрасная эпоха» восхищалась новым искусством, в котором заметную роль играли «голубые». К импрессионистам пришло признание. Матисс, Брак и Пикассо были молоды. Нижинский танцевал с Русским балетом, Шоу написал «Пигмалион» для жены Патрика Кэмпбелла.

Германия принимала участие в этой энергично-элегантной жизни, отличаясь от других стран большей энергией и меньшей изысканностью. Ее вклад заключался не только в новой музыке, как легкой, так и серьезной, но и в небывалом расцвете театра драмы. Макс Рейнхардт прославил немецкий театр за границей: его постановки «Чуда» Фёльмёллера в Лондоне и Нью-Йорке в 1912 году произвели сенсацию. Он обогатил театр блестящей режиссурой. Его репертуар включал «На дне» Горького, «Росмерсхольм» Ибсена, «Медею» Еврипида и огромное количество легких комедий, как новых, так и классических, начиная от «Минны фон Барнхельм» Лессинга, «Цезаря и Клеопатры» Шоу, «Двенадцатой ночи» Шекспира и кончая «Бубурошем» Куртелина. Шницлер, Аристофан, Гоголь, Нестрой, Клейст, Оскар Уайльд — за что он только ни брался — и с неизменным успехом! Рейнхардт был трудный человек. Он спал днем, а репетировал по ночам, делая перерыв на обед в два часа ночи. Он был тщеславен и капризен. Одну неделю он мог гостеприимно и весело принимать толпы гостей, а в другую становился отшельником. Но он был гением театра, собрал труппу блестящих актеров и пользовался оглушительным успехом у публики.

Это было время комедии. Кто же знал, что веселый хоровод вдруг остановит свое кружение, что комедия прервется на полуслове? Какой вздор! Пьеса будет идти дальше на ярко освещенной сцене. Разве мы, наконец, не стали цивилизованными людьми? Другой войны никогда не будет — так заявляла книга, вышедшая в 1910 году и пользовавшаяся большим успехом («Великая иллюзия» Нормана Анджелла).

Германия отличалась, по крайней мере внешне, наибольшим благосостоянием. Это объяснялось не только или не столько развитием индустриализации в этой стране, но и ростом производства вооружения, которое обеспечило сотни тысяч рабочих мест. Для производства оружия требовалась не только сталь, но и рабочие руки. Организуемые социалистами забастовки — а таковых было немало — ничего не меняли. Все возвращались на работу: надо было укреплять армию и флот, потому что отечество нуждалось в защите.

Политика, которую инициировал Вильгельм, теперь засосала его самого. Он превратился в захваченного в плен захватчика, павшего от заговора заговорщика. У него отняли настоящую власть, и в немецком правительстве осталась лишь одна настоящая сила — армия. Вот как описывал положение в Германии историк Л. Симен: «В Германии не осталось другой власти, кроме власти людей, поклонявшихся крови и железу, и именно эти люди принимали важные решения, поскольку никто другой не был способен их принимать. Систему Бисмарка поставили с ног на голову.

…Немецкие власти также отличались от правящих кругов других великих держав тем, что их меньше связывали проблемы национальной морали. Перед началом войны только в Германии большинство населения поддерживало политику агрессии. Конечно, в Германии тоже были антимилитаристские группы, но они не имели возможности оказывать сдерживающее влияние на правительство, поскольку в Германии практически не было правительства, которое можно было бы сдерживать, и лишь тень парламента, который мог бы осуществлять это сдерживание. Таким образом, «хорошим» немцам оставался лишь один способ предотвратить войну — путем общей забастовки или революции. И то, что не могло произойти в начале войны даже в деморализованной России или национально разделенной Австро-Венгрии, тем более не могло произойти в Германии. Как только началась война, «хорошие» немцы вытерли слезы и взялись за дело».[206]

Строительство армии и флота шло полным ходом. В 1908 году под руководством адмирала фон Тирпица были спущены на воду три больших броненосца: «Нассау», «Блюхер» и «Рейнланд», а вслед за ними, в 1909 году, было закончено строительство крейсера «Непобедимый». В сентябре этого же года Германия предъявила миру свой первый «улучшенный дредноут» — «Хельголанд». Всего через три месяца со стапелей сошел седьмой такой дредноут — «Тюринген». В 1911 году Германия провела репетицию использования этих новых военных судов, направив канонерскую лодку в Агадир (Марокко) «для защиты интересов Германии». Эта неожиданная акция вызвала конфликт с Францией. Несколько дней казалось, что вот-вот вспыхнет война. Но конфликт был урегулирован путем арбитража — еще не наступило время завершать комедию, — и все вернулись к танцам и банкетам. Однако капли яда, капли политической аморальности, пока еще мало ощутимые в жирном соусе правительственной гастрономии, постепенно скоплялись, пока, по выражению Черчилля, «чаша гнева не переполнилась».

Люди любили жизнь, но несколько облеченных властью правителей готовили мясорубку — таково было положение дел в Европе в десятых годах XX столетия.

Что же происходило в эти годы со Штраусом?

Успех приходил за успехом. Зимой 1907 года в Париже прошло шесть представлений «Саломеи», которыми он сам дирижировал. Венский филармонический оркестр пригласил его на гастроли в качестве дирижера — а это была немалая честь, учитывая, что австрийский оркестр смотрел свысока на человека из Берлина. В 1908 году Штраус предпринял большое турне по Европе с Берлинской филармонией. В том же году он был назначен главным музыкальным художественным руководителем Берлинской оперы. (После нескольких месяцев изнуряющего труда он попросил освободить его от этих обязанностей на один год, чтобы закончить «Электру».) В июне 1910 года он впервые выступил в Венской опере, дирижируя «Электрой». В нескольких городах — Дрездене, Франкфурте — прошли специальные Недели Штрауса, и, наконец, он получил признание в родном Мюнхене. Рассказывают, что однажды Штраус вскочил в пролетку и на вопрос извозчика «Куда поедем?» ответил: «Это не важно — я нужен везде».[207] И, будучи таким загруженным, столько разъезжая по Европе, он уже обдумывал свою следующую оперу.