Перед отъездом он преподал мне, что надо всегда недовешивать, иначе будет провес. Я побыл с неделю ключником. Самым приятным был погреб с маслом. Я вылавливал из кадушки с водою кусочки с маслом и ел без хлеба.

Масло ело только высшее начальство и посылало дань в Симферополь.

Я был недоволен. Обстановка ссор, интриг тяготила меня. Всего я прожил недели две.

Получаю телеграмму. Прислали вызов из Москвы: приезжай. Было под вечер. Я добился сейчас же отпуска, сдал склад, нагрузился некоторыми запасами фунтов эдак пятьдесят и вышел, чтобы пройти сокращенной дорогой мимо Симферополя.

Шел с большим трудом, не было никакого случая. Так и дошел верст пятнадцать до деревни, где был совхоз. С заведующим я был знаком.

В совхозе ели лучше. Кофе на молоке пополам с водой, хороший хлеб, мясо. Спал на полу на соломе.

Утром из расспросов я убедился, что прямая тропа не опасна, даже мало татар ее знают. Заведующий подвез меня в Симферополь.

По дороге заехали подкормить лошадей в совхоз, где работали буржуи: старшим был актер, заведовал крепкий латыш.

Вечером приехал в райупрсовхоз. Попросил разрешения переночевать в канцелярии. Улегся на столе и под голову — счеты. Повертелся, повертелся и заснул.

Наконец, дорога из Симферополя. Верст шесть пешком. Потом уговорил одну линейку задешево подвезти. Ночевали в пустом срубе. Варили на костре кофе. Извозчик угощал меня хлебом.

В Гурзуфе толстая бумага: вызов из Москвы. На этом основании надо получить кучу бумаг, чтобы выбраться из Гурзуфа, а потом из Крыма.

Сначала надо было по всей форме уйти со службы. Снял три копии. Послал одну заказным в Карасубазар, одну оставил дома, а подлинник положил в карман. Так как при обыске обычно ощупывают карманы на груди и боках, я устроил карман внизу штанов.

Вышел как всегда после обеда. Дошел до Биюк-Ламбата. Видел редкое зрелище: сражение зеленых с красными.

Те и другие — обыкновенные граждане — лежали, мирно беседовали.

Готовили общий пир. Я думал, что ночью может что-нибудь выйти. Дело шло о переходе зеленых к мирному состоянию. От Биюка стали спускаться тропками на берег. Терял дорогу, шел по направлению просто к морю, иногда вспоминал и ощупывал драгоценную бумагу.

Как хорошо посылать копии почтою. Из Карасубазарского райупрсовхоза меня отпустили в распоряжение симферопольского Крымсовхоза. Я пожил несколько дней в Симферополе. Начальство проворовалось на отправке на север разных продуктов, были заместители. В конце концов получил командировку в Моск-ву. Разрешение от Чеки, разрешение наркомтруда — о счастье, оказался гурзуфским приятелем! Он сделал в пять минут, что другим стоило двух недель.

Ранним утром вышел из Симферополя Салгирской улицей. Пешему не всегда везет. Иногда идешь, идешь, и никто подходящий не попадается.

Двенадцать верст до Султана. Самые тягучие: пологие спуски и длинные подъемы, кругом степь. Налево русло Салгира, когда-то большой реки. Видны развалины большой мечети.

Как мы, русские, великолепно умели разрушать. Что осталось от татарской культуры? Может быть, этим уменьем обладают все народы…

Что ужаснее фанатизма? В той или иной форме он жив и будет жить без конца, обагряя кровью все иное.

Я всегда относился с уважением к мусульманам. У них есть что-то святое: обычай, вежливость, гостеприимство. После долгого пути уговорил я линейку за маленькие деньги подсадить меня.

Соседями оказались татарский учитель и учительница. Милые простые люди. Они как-то мыслят не по-нашему. Меньше у них мыслей, уже кругозор, есть стенки.

В Гурзуфе дела были скверны. Припасы кончались. Муки оставалось несколько фунтов. Входили в обращение деньги. На бумагу с трудом меняли.

Мы засолили большую бочку камсы, она потекла, камса испортилась. Все сохло. Татары приуныли. Мы должны были ехать с больными.

Несколько дней я отдыхал: купался, ходил по знакомым. Летом, когда я работал на винограднике в совхозе, некогда было купаться. После работы идешь мимо моря, купаешься — и домой. Сидеть — значит ослабеть, устать.

К. Э. водила козу продавать. Не продала. Няня водила — не продала.

Почему я не повел — разошелся, развинтился и не хотел идти в Ялту. При случае таскал виноград. Дело трудное. Совхозная охрана чище прежней, сразу стреляла. Проволочные заборы подновили, повесили жестянки — никак не пробраться. Эх, кабы кусачки! Удалось длинным альпенштоком открутить несколько кистей и пододвинуть к краю. Боги, какой виноград! Мускат розовый александрийский.

Легче было с греческим виноградником: надо было набраться смелости, перелезть через невысокую каменную стенку, обрасти колючей ежевикой и ползком поползать под лазами. Кисти я клал за пазуху, приносил детям. Баба-яга приносила.

Сторожа, готовые застрелить всякого у изгороди, сами крали и торговали пудами. Известно, что сторожами делаются все босяки. Сытно — виноград, немного хлеба, и сыт человек. Были и босяки, и большие люди.

Над Гурзуфом — красивое имение Буюрнус. Управляющий — бывший полковник — большой гад невероятной скупости. Были у него мешки орехов, муки, сушеных фруктов. Мы были знакомы, встречались, говорили помногу, а когда к нему придешь, ничем не угостит.

Был у него сын мивиных лет. Зашел как-то с Мивой. Проклятый скот: стоит ваза с виноградом, и ему не предлагают. Грешный человек, я радовался, когда у него все отобрали.

Придешь к татарину — его арендатору — в сад: не знает, как угостить, куда посадить, придешь к управляющему — ни шиша. Большинство русских в нужде оказались ужасными гадами.

Гад был харьковский артист. К. Э. была больна. Кригивер — зав. куруправлением и еще кое-кто из начальства подписали ей два фунта риса. Этот тип говорил, что нет. Потом я узнал, что Криницкий крал и продавал, и ел все наши пайки. Это я узнал от его помощника, когда мы ехали в Россию.

Хорошая семья Топорковых, Лобачевых, Лукьяновых, покойный Иванов; большие гады — бывший министр Наумов, Поливановы, Скворцовы и подлецы из подлецов Дерюжинские. Все эти богатые семьи — крайние эгоисты со старыми замашками и гнусными душами.

Когда я приехал в сыпняке, Скворчиха хотела чуть не выселить меня с дачи. Скоро заболел ее сын тем же плюс воспалением легких. Скворцовы всегда, впрочем, меня подкармливали, когда я приходил с кошелками в Ялту.

Скворчиха угощала какао, какими-нибудь остатками вчерашнего и говорила потом К. Э., что не может видеть меня с сумкою, сердце разрывается.

Скворцы шикарно жили в «Джалите». Дочка веселилась с английскими офицерами. Совершенно искренно назову их буржуазной гнилью, паразитами всякого строя.

И они нами управляли. Впрочем, и доуправлялись.

Как-то часов в двенадцать с купанья зашел к Лукьяновым. Говорят, сегодня будет эвакуация больных. Я рассказал К. Э. Она решила