– Они выполняют свой долг, Спарроу, – произнес Вудроу. Он снял со стены снимок Фритаунской гавани и перевернул его задней стороной кверху. Затем повесил обратно. – Красивая рамка, – сказал он. – Стоит дороже, чем фотография.

– Судя по виду, тоже итальянская, – сказал я, – как и стекло.

– Может, подарок этого типа, Висконти? – предположил сержант Спарроу.

– На обороте ничего не написано, – сказал инспектор. – Я надеялся, что найду подпись. «Интерпол» не располагает даже образчиком его почерка, не говоря уже об отпечатках пальцев.

Он взглянул на клочок бумаги, который держал в руке.

– Упоминала ли ваша тетя в разговоре следующие имена: Тиберио Тити?

– Нет.

– Страдано? Пассерати? Косса?

– Она вообще мало рассказывала мне о своих итальянских знакомых.

– Это не совсем знакомые. Леонардо да Винчи? – продолжал инспектор Вудроу.

– Нет.

Он еще раз обошел все комнаты, но я видел, что он делает это только для проформы. Уже у двери он дал мне номер телефона.

– Если вы получите от вашей тети известие, – сказал он, – я попрошу вас немедленно позвонить в таком случае нам.

– Я ничего не обещаю.

– Нам просто надо задать ей несколько вопросов, – объяснил сержант Спарроу. – Против нее не выдвинуто никаких обвинений.

– Рад это слышать.

– Не исключено даже, – продолжал инспектор Вудроу, – что ей самой угрожает серьезная опасность… со стороны ее неудачных знакомых.

– В особенности от этого аспида Висконти, – ввернул сержант.

– Почему вы все время называете его аспидом?

– Просто это единственное описание, какое нам дал «Интерпол», – ответил сержант. – У них даже паспортной фотографии нет. Но когда-то, в тысяча девятьсот сорок пятом, начальник римской полиции дал ему определение «аспид». Все их архивы военного времени были уничтожены, начальник умер, и теперь мы не знаем – описание это внешности или, так сказать, нравственный портрет.

– Теперь у нас хотя бы имеется открытка из Панамы, – добавил инспектор.

– Все-таки есть что вложить в досье, – пояснил сержант Спарроу.

Тщательно заперев дверь, я последовал за ними. У меня появилось грустное ощущение, будто тетушка умерла и наиболее интересный период моей жизни окончился. Я очень долго ждал его, но он получился коротким.

Пока судно тянули на буксире, выводя его в бурно мчащийся поток желтой воды, а беспорядочно нагроможденные небоскребы и зубчатое здание таможни исчезли, как от рывка, будто это они, а не судно находились все это время на конце каната, я думал о том, какое угнетенное состояние духа было у меня в тот давний день и какими ошибочными оказались мои дурные предчувствия. Был июль, восемь утра, чайки орали, как кошки на Латимер-роуд, собирались тяжелые дождевые тучи. Лишь в одном месте над Ла-Платой проглядывало солнце, бросая на тусклую поверхность воды серебряную полоску, но самым ярким пятном на всем хмуром пространстве воды и берега было пламя, рвавшееся из газовых труб на фоне темного неба. Впереди было четыре дня плавания по Ла-Плате, Паране и Парагваю до момента встречи с тетушкой. Я повернулся спиной к аргентинской зиме и, войдя в жаркую каюту, принялся развешивать одежду и расставлять и раскладывать книги и бумаги, чтобы создать какое-то подобие домашнего уюта.

Больше полугода прошло со дня встречи с детективами, прежде чем я получил весть от тетушки. К тому времени я уже совершенно убедил себя, что ее нет в живых, и однажды во сне меня здорово напугала какая-то тварь с перебитыми лапами, которая ползла по полу ко мне, извиваясь, как змеиный хвост. Она хотела сдернуть меня с кровати вниз, чтобы легче было вонзить зубы, и меня парализовал страх, как птичку, увидевшую змею. Проснувшись, я подумал о мистере Висконти, хотя, помнится, птичек парализует кобра, а вовсе не аспид.

За это пустое, бессмысленное время пришло еще одно письмо от мисс Кин. Она писала от руки, так как неловкая служанка грохнула ее машинку на пол. «Только я хотела написать, – писала она, – до чего глупы и неуклюжи здешние черные, но тут же вспомнила, как однажды за обедом Вы с моим отцом обсуждали проблему расизма, и почувствовала, что я как бы предаю наш старый дом в Саутвуде и нашу тогдашнюю дружбу. Порой меня пугает мысль, что скоро я совсем ассимилируюсь. Живя в Коффифонтейне, уже не считаешь здешнего премьер-министра таким монстром, каким он казался нам тогда, в Англии, более того, здесь его иногда порицают как старомодного либерала. Я и сама, встречая туриста из Англии, с большой убедительностью растолковываю ему апартеид. Я не хочу ассимилироваться, и однако, если мне суждено устраивать здесь свою жизнь…» Неоконченная фраза прозвучала как мольба о помощи, которую она постеснялась высказать отчетливо. Дальше следовала сельская хроника: обед с приглашением соседей, живущих более чем в сотне миль от них, затем еще одно сообщение, несколько меня встревожившее: «Меня познакомили с неким мистером Хьюзом, здешним землемером, он хочет жениться на мне (не смейтесь, пожалуйста). Человек он добрый, ему под шестьдесят, вдовец, с дочерью лет пятнадцати, которая мне вполне симпатична. Не знаю, как и быть. Это означало бы окончательную ассимиляцию, не правда ли? Я все время тешила себя мечтой о том, как в один прекрасный день, возвратившись в Саутвуд, я нахожу наш старый дом незанятым (как я скучаю по темной аллее рододендронов) и начинаю жизнь сначала. Я боюсь говорить о мистере Хьюзе с кем-нибудь из наших, они станут меня усиленно уговаривать. Как жаль, что Вы так далеко, а то Вы дали бы мне разумный совет».

Ошибался ли я, прочтя в последней фразе мольбу, отчаянный призыв, хоть и в спокойных выражениях, – призыв прислать телеграмму следующего содержания: «Возвращайтесь в Саутвуд и выходите за меня»? Кто знает, а вдруг, мучимый одиночеством, я бы и послал такую телеграмму, если бы не пришло письмо, которое сразу же изгнало у меня из головы всякую мысль о бедной мисс Кин.

Письмо было от моей тетушки, на плотной аристократической почтовой бумаге, с одной только алой розой и именем Ланкастер в углу, без адреса, точно это был титул знатного дома. И, лишь вчитавшись в письмо, я понял, что «Ланкастер» – это название отеля. Письмо не содержало мольбы – тетушка отдавала приказание, при этом никак не объясняя своего долгого молчания. «Я решила, – писала она, – не возвращаться в Европу и в конце следующего квартала отказаться от квартиры над „Короной и якорем“. Будет хорошо, если ты упакуешь оставшиеся платья и продашь все имущество. Хотя, пожалуй, сохрани фотографию гавани Фритаун и привези ее с собой». (Пока что ни одного слова – куда ехать и ни одного вопроса – могу ли я.) «Привези вместе с рамкой, она мне очень дорога как память, это подарок мистера В. Прилагаю чек, чтобы снять деньги с моего счета в швейцарском банке „Credit Suisse“ в Берне, этого хватит на билет первого класса до Буэнос-Айреса. Не оттягивай приезд, я все-таки не молодею. Я не мучаюсь подагрой, как один мой старый друг, которого я недавно встретила на пакетботе, но все-таки суставы у меня уже не такие гибкие, как были. Мне очень нужен кто-то близкий, кому я могла бы довериться в этой весьма причудливой стране, причудливой, несмотря на то что за углом отеля имеется магазин Харродз [один из самых дорогих и фешенебельных магазинов Лондона, имеет филиалы во многих странах], который, правда, снабжается хуже, чем на Бромптон-роуд».