Публий действительно дожидался в назначенном месте. Беспокойный день остался позади. После того как он удостоверился, что Ирена принята семьей скульптора, как родное дитя, Корнелий вернулся в свой шатер, чтобы писать в Рим.

Но писалось плохо. Лисий все время беспокойно ходил мимо него, и только Публий принимался писать, тот прерывал его вопросами о пустыннике, скульпторе и их спасенной любимице.

Наконец, когда коринфянин пожелал узнать у Публия его мнение насчет цвета глаз Ирены, коричневые они или голубые, римлянин невольно привстал и сердито воскликнул:

— Да если бы они были красные или зеленые, мне-то что до этого!

Лисия такой ответ скорее обрадовал, чем огорчил. Он уже был готов признаться своему другу, какой пожар зажгла Ирена в его сердце, как явился камерарий Эвергета и доложил, что его господин просит благородного Публия Корнелия Сципиона Назику принять от него четырех киренских коней в знак дружбы.

Целый час любовались оба друга, как знатоки и любители, красотой форм и легким ходом великолепных животных.

Потом пришел камерарий царицы с приглашением к Публию сейчас же ее посетить.

Римлянин последовал за посланным, захватив с собой камеи с изображением свадьбы Гебы. Ему пришла мысль предложить эти камеи Клеопатре, после того как он расскажет ей о происхождении носительниц воды.

У Публия были зоркие глаза, и он быстро заметил слабые стороны царицы, но никогда бы он не поверил, что она станет помогать своему необузданному брату насильно овладеть невинной дочерью благородного дома.

Взамен неудавшегося представления Корнелий хотел преподнести царице сам оригинал, чтобы доставить ей удовольствие.

Клеопатра приняла его в своем воздушном шатре на крыше — милость, которой похвалиться могли немногие, и позволила ему опуститься на ложе у ее ног. Каждым взглядом и словом царица давала понять, что его присутствие наполняет ее счастьем и страстной радостью.

Публий скоро постарался перевести разговор на несчастных родителей носительниц воды, сосланных в золотоносные рудники, но взволнованная царица перебила его ходатайство, поставив ему прямо вопрос: правда ли, что он сам желал овладеть Гебой?

Его энергичное отрицание она встретила недоверчиво, даже с укоризной, так что наконец Публий вспылил и наотрез объявил ей, что ложь он считает позорным и недостойным мужа делом и считает для себя самым тяжелым оскорблением сомнение в его правдивости.

Такая сильная и суровая отповедь из уст избранного ею человека показалась Клеопатре чем-то новым и привлекательным. Теперь она могла верить и охотно верила, что Публий вовсе не желал прекрастную Гебу, что Эвлеус оклеветал врага, что Зоя ошиблась, когда после напрасной поездки в храм объявила ей, что римлянин — любовник Ирены и, должно быть, рано утром сообщил девушке или самим жрецам Сераписа о намерениях Эвергета.

В душе этого благородного юноши не было лжи и не могло быть притворства! И она, не привыкшая верить ни одному слову без того, чтобы не спросить себя, сколько в них лжи и расчета, без колебаний поверила римлянину и так была рада своему доверию, что, полная веселой благосклонности, сама потребовала от Публия, чтобы он дал ей прочесть просьбу отшельника.

Римлянин протянул царице свиток, прибавив при этом, что содержание просьбы очень грустное. Поэтому он считает своим долгом доставить царице маленькое удовольствие. При этих словах Публий подал царице свои геммы. Клеопатра пришла в неописуемый восторг, точно это была не царица, обладательница обширной коллекции лучших камей, а простая девушка, получившая первый раз в жизни золотое украшение.

— Великолепно, восхитительно! — попеременно восклицала царица. — И притом это вечное воспоминание о тебе, дорогой, и о твоем посещении Египта. Какими драгоценными каменьями я оправлю их! Но и алмазы покажутся мне бледными в сравнении с твоим подарком. Раньше чем я прочла просьбу, мой приговор евнуху и его бедной жертве был уже произнесен. Но все-таки я со всем вниманием прочту этот свиток, потому что мой супруг считает Эвлеуса очень полезным и даже необходимым, кроме того, вердикт о помиловании должен быть составлен твердо и ясно. Я верю в невиновность бедного Филотаса, но даже если бы он совершил сотню преступлений, после твоего подарка я бы его оправдала!

Римлянина оскорбляли эти слова, как многое другое, что еще говорила царица, рассчитывая ему угодить. Публию казалось, что Клеопатра больше походила теперь на продажного чиновника, чем на царицу.

Время для него тянулось долго. Царица, несмотря на его сдержанность, все настоятельнее давала ему понять, как тепло она к нему относится, но чем оживленнее она говорила, тем молчаливее становился Публий. Наконец, он вздохнул с облегчением, когда явился Филометр, чтобы вместе идти к трапезе.

За столом царь обещал сам взяться за дело Филотаса, чья судьба его сильно огорчала. Вместе с тем он просил царицу и Публия не привлекать евнуха к суду до отъезда Эвергета, потому что во время его пребывания всегда возникает столько затруднений, и теперь евнух ему особенно необходим. Что же касается Публия, то царю кажется, что римского гостя гораздо больше заботит освобождение невинных, чем осуждение презренного человека, которому и без того не избежать суда.

Раньше чем пришло во дворец письмо Асклепиодора, римлянин успел распроститься с царской семьей. Против его решительного заявления, что сегодня ему необходимо написать в Рим важные сообщения, даже Клеопатра ничего не могла возразить. Оставшись наедине с царицей, добродушный Филометр не мог достаточно нахвалиться, восхищаясь молодым римлянином. К тому же с его помощью можно многое сделать в Риме, и царь охотно сознается, что дружбой с Публием он обязан непревзойденному уму и прелести Клеопатры.

Когда Публий, покинув дворец, очутился в своей палатке, он вздохнул, точно поденщик, окончивший работу, или подсудимый, неожиданно выпущенный на свободу.

Близость Клеопатры волновала и стесняла его. Хотя много лестного для него было в этом расположении царицы, но оно было похоже на дорогое кушанье, поданное на золотом блюде, но невыносимо приторное и полное скрытого яда.

Публий был настоящий мужчина. Он сторонился любви, которую ему навязывали, как незаслуженной почести, данной рукой, которую не уважают. Такая награда может обрадовать глупца, но разумного человека только огорчит и раздосадует.

Публию казалось, что Клеопатра хотела позабавиться им, как игрушкой, и вместе с тем воспользоваться его влиянием в Риме в своих личных целях. Эта мысль раздражала и беспокоила серьезного и обидчивого юношу настолько, что ему хотелось сейчас же, не прощаясь, покинуть Мемфис и Египет.

Но уехать ему было трудно — мысль о Клеа его никогда не покидала. Спасши Ирену, он хотел возвратить родителей девушек, а намерение покинуть Египет, не повидав еще раз Клеа, казалось ему немыслимым. Ему страстно хотелось еще раз столкнуться с этой гордой девушкой и сказать ей, что она прекрасная и царственно достойная женщина, что он друг ее и друг правды и ради них готов на любую жертву.