М-да. Пора домой. Одна закавыка: нам повезло сопровождать шефа полиции на пути к замечательному открытию. На лице Нолена отразилась напряженная работа мысли: бедолага явно перебирал варианты будущего, от черного к чернейшему.

— Ребята, может… э-э… я сам с этим справлюсь?

— Само собой, — заключил я мудро. — Лучше, если ты обнаружишь это после того, как высадишь нас у мотеля.

Молли подозрительно сощурилась — снова типично женская реакция. Так они всегда кривятся, если почуют мужской заговор.

— Апостол, ты о чем?

Да уж, неприятная, но, увы, нередкая коллизия: столкновение желаний сохранить лицо и сделать нужное дело. Как ответить? Сказать: мол, извини, подруга, сам знаю — мудак я, потому побереги нервные клетки? Увы, не пройдет. Наш общий друг Нолен — из тех, кто живет в непрерывном страхе, боясь ошибиться, споткнуться, поддаться слабости. Он и сейчас только смотрит на Молли, беспомощней щенка, и глаза его кричат: это я, я должен приказывать, помогать и защищать, но я… хм… я не могу…

Я решил: хватит с меня немого кино.

— Слушай, Молли: бежать и кричать о нашей находке немножко, так сказать, не по регламенту. Калеб нам помог — так и мы ему поможем.

Во взгляде Нолена прочиталась благодарность.

— Но я же напишу про это, напишу, правда?

Направила луч фонарика в Нолена, прямо проткнула беднягу.

— Конечно же, Молли. Только на сей раз сама будешь своим «анонимным источником».

Знал же: съест пилюльку и еще попросит. Точно, обрадовалась, даже, пожалуй, слишком.

Пошли назад между кучами мусора, убитые горем и подавленные — каждый по-своему. И не только увиденным, но тем, как ближние отреагировали. Жизнь имеет свойство замутить даже простейшие вещи. Теперь уже ясно всем: Дженнифер Бонжур мертва, и вот мы стоим вокруг свидетельства ее смерти и обсуждаем, как представить себя повыгоднее.

По правде говоря, меня увиденное не слишком задело. Люди умирают. Скверно, да. И больно. Даже очень. Но когда вы коп, или журналист, или частный сыщик, вам чужая смерть на пользу. Это ваш хлеб. Человек из всего научился извлекать выгоду.

Мы тащились по индустриальным закоулкам, раздумывая каждый о своем. Затем из темноты донесся шорох — справа. Повернулись, встревоженные. В свете фонарей мелькнула тень кого-то растрепанного, в лохмотьях…

И тут пистолет Нолена грохнул в ночь.

Как ни странно, я толком не помню произошедшего. В памяти откладываются впечатления, а я бываю рассеянным, отвлекаюсь. Тогда и память рассредоточена, и картинка остается размытой, несвязной.

Я тогда обдумывал, как бы оторвать Молли от ее ноутбука с репортажем и затащить в постель. Конечно, мне бы больше польстило, если бы в ту тяжкую минуту я размышлял, скажем, о происхождении многоклеточных организмов или о трагедии создания атомной бомбы, но мысли мои были заняты задницей Молли.

— Не-е-ет! — дико завопил Нолен. — Не-е-е-ет!!!

Я заковылял вперед, отыскивая источник шороха и хрипов. Фонарь трясся у Нолена в руках, и моя тень плясала по стенам. Луч света от моего фонаря тыкался в кирпич стен, раскрашивая их пастелью, резко высвечивая хлам на полу. Почему-то кровь показалась черной. Я знаю: она красная была, как и положено крови, но память записала ее черной.

Человек лежал и перебирал ногами — будто отплясывал джигу на невидимом вертикальном полу. Я сразу понял: наповал, дырка в голове. А шеф полиции Калеб Нолен — в глубоком дерьме. Убийство по неосторожности.

Не самое глубокое дерьмо, но утонуть хватит.

От старого бомжа воняло. Я опустился на колени подле него, всматриваясь. Обыкновенный. Заурядное лицо. Таких много видишь, клянчащих на перекрестках, глядящих на прохожих из закоулков, хватающих свежие окурки. Вот только из левой глазницы лилась кровь.

В скрещенных лучах фонарей бродяга казался неземным существом — сияющим, светлым. И мертвее мертвого. Его тело, правда, еще не поняло этого, продолжало дергаться.

— У него пушка была! — завизжал Нолен над ухом.

Гребаный снайпер. Знал ведь: насмерть бьет.

— Ищите пушку! Она здесь где-то, здесь!

Чего он заходится? Такие дела спускают на тормозах. В особенности если свои расследуют.

Я встал, посмотрел на Молли — бледный призрак с фонарем в руке. Интересно, как я выгляжу, защемленный между конусом света и тенью на стене? Наверное, бледней беглого каторжника. Нелепей горюющего клоуна. А ведь множество людей меня видели именно таким.

Нолен шарил в темноте, спотыкаясь, искал волшебный бомжатский пистолет. Трясущийся кисель в форме. Вот тебе тайны и пропавшие красавицы.

Я подошел к Молли.

— Пойдем-ка отсюда. На такси домой поедем.

— Да вы же видели, видели! — завыл Нолен.

Ох ты, слезы по щекам, сопли. Все обрушилось, все чаяния бедняги прахом. Поверил в надежду, и худшие страхи сделались явью. На лице — одичалое недоумение. Я не виноват! А невиновные, само собой, невиновных не убивают.

— Апостол, сделай же что-нибудь! — взвизгнула Молли.

Я пожал плечами. Единственное, чего мне хотелось, — поскорей добраться до мотеля и завалиться спать.

Все пошло наперекосяк.

Иногда работать над делом — будто ладить с большим семейством. Лавина все равно сойдет, не остановить, но ее можно хотя бы направить. Если бы дело «мертвой Дженнифер» было семьей, старшенький курил бы крэк, дочурка снималась в любительском порно, а малыш попался бы на краже женских трусиков из «Уол-марта».

Конечно, Молли мои домогательства отклонила.

— Давай расставим точки над «i», — сказала она мне на нейтральной полосе между дверями наших комнат. — Девушка мертва. Карьера хорошего полицейского безнадежно загублена. Несчастный бездомный бродяга умер с пулей в голове. А ты только думаешь, как бы еще раз залезть на меня?

— Молли, каждый скорбит по-своему.

Брошенный ею взгляд я наблюдал уже сто тридцать восемь раз: отчаяние женщины, осознавшей пропасть между ее мечтами и моей реальностью. Хотя, возможно, мне показалось. Долгое курение травки способствует паранойе.

— Ты меня пугаешь, Апостол. Ты понял, пугаешь, — изрекла с деланым равнодушием, приберегаемым девушками для искренних признаний.

Измучилась, изнервничалась, и тут я — толстокожий хам.

— Ну да, — согласился я. — Ведь тебе же еще пятнадцать сотен слов писать.

Не ожидал, что заплачет. Хотела что-то сказать, но всхлипнула, захлебнулась, закрыла ладонью рот. Молча кинулась к своей двери. Но я-то знаю, какие слова умерли на ее языке.

— Апостол, зачем ты отравляешь все, к чему прикасаешься?