Кастор стиснул зубы, потом выдохнул.

— Вот и все, что я желал бы добавить по делу мистера Золотого Крюка.

* * *

— Что такое человек, как не сложное механическое устройство, выполняющее слишком много функций? — говорил мне доктор Мессина. — И что такое совершенное устройство? Не то ли устройство, что выполняет только нужные функции, а все ненужные — вроде душевных мук — не выполняет? Ты спрашивал, в чем отличие живого от неживого — птицы от механизма, похожего на птицу? В самом простом, названный сын мой. Ответ прост: душа. Извечный источник сомнений и ненужных движений.

Так говорил учитель мой и названный отец доктор Федерико Мессина.

Так он говорил, прежде чем влюбиться в восточную красавицу Ясмин — без памяти. Жениться на ней. И случайно погибнуть от рук пьяного пирата.

Ненужные телодвижения — вот в чем дело.

Доктор Мессина сделал много совершенных устройств. Но, увы, сам он так и остался устройством несовершенным…

Кастор и другие молодые люди были оправданы — к общему удовольствию.

На рассвете зачитали приговор Золотому Крюку:

«Вас повесят за шею, и вы будете висеть до тех пор, пока не умрете, не умрете». Не умрете.

Барабанный бой. Приговор привести в исполнение…

Через полчаса на другом конце города услышали глухие раскаты грома.

— Что это? Гроза? — начали переглядываться жители.

— Пушки, — отвечал старый отставной солдат.

* * *

— Давай! — приказал палач. Помощник кивнул.

Из-под его ног выбили табуретку. Кшшшшах! Ноги пирата задергались…

Взрыв.

Желтый клочковатый туман затопил площадь; от резкого алхимического запаха на глаза наворачивались слезы. Виселица медленно разваливалась. Из обезглавленного тела куклы вытекала тоненькая золотистая струйка мумиё.

«Что такое совершенное устройство?»

«То, что лишено души».

Письмо моему великому деду дону Каррехиресу Ди Нагано и Илоньо.

Здравствуйте, дедушка.

Позвольте мне так к вам обращаться.

Вы говорили мне на постоялом дворе в Вильявале, что всякая власть от Бога, а великая власть — от великого Бога. Солнце грело мне лицо и обжигало кожу. Я помню дона Федерико Босконца, который стоял в черном плаще с дырами и смотрел на меня. Когда вы сказали про великую власть, дон Федерико кивнул. Я помню его выжженные солнцем редкие брови.

— Что тебе, мальчик, в делах власти? — спросил он меня.

— Я хочу стать великим, — сказал я. — Как вы, дон Федерико, и как дедушка.

Мне тогда было одиннадцать лет. Или двенадцать.

Солнце плыло над нашими головами. Мы сидели во дворе гостиницы и пили кислое терпкое вино.

Я до сих пор чувствую его на языке. Густой терпкий кислый привкус власти от бога.

Сейчас, прежде чем я продолжу письмо, хочу сказать, что безмерно уважаю и люблю вас, дон Каррехирес, мой дедушка. И мне жаль, что я оказался недостоин вас. Что оказался глупцом и предателем. Я чувствую, даже сейчас, сидя в пустоте (здесь даже пыли нет), как вы морщите обожженный лоб под цветной повязкой и говорите мне: ты разочаровал меня, Диего. Уходи.

Рана от этих слов болит в моей груди.

Я слышу гул. В тишине глухо воют призраки погибших до меня. Если я протяну руку, то коснусь стены. Она гладкая и теплая, и она поддается под моими пальцами. Кажется, еще чуть-чуть… Но это обман. Отсюда нет выхода.

Рацио.

Никакого разумного выхода, как сказал бы дон Федерико, великий солдат и философ, умерший через два месяца после того дня, когда стоял в дверях гостиницы и кивал. Люди алькальда окружили, выбили шпагу из рук, подвесили его вниз головой на ветвях и выпотрошили как рыбу. Великая власть — от Бога. Даже если это власть творить беззаконие.

Я вижу, как он покачивается. На белесых бровях — песчинки.

Я многого не понимаю, мой великий дедушка Каррехирес ди Илоньо. Но я видел, как вы оплакивали своего друга. Я видел, как вы сидели за столом, ваше сердце плавилось и стекало вниз каплями кровавого воска.

Я верил, что однажды вы встанете, отодвинете кувшин с красным дешевым вином и возьмете со стола шпагу.

Я до сих пор в это верю.

Великая власть от великого бога. Но что, если любая власть — недобра уже по своей сути? В той темноте, что меня окружает, я не чувствую божественного присутствия, здесь только адский холод. В аду будет холодно, я даже не сомневаюсь. Когда я служил во Фронтире, там было сыро, и все время шел дождь. Я знаю, куда я попаду после смерти. Клятвопреступники и предатели оказываются на вечной войне — в грязи и помоях. Они кутаются в рваные плащи, выливают воду из прохудившихся сапог, жуют от голода ремни и ждут рассвета — которого не будет никогда.

Те, кто посадил меня сюда, не добрые и не злые. Иногда я думаю, когда они привязывают меня к прозрачному холодному столу, что такими должны быть ангелы. Серые лица. Выпуклые равнодушные глаза. Безжалостный свет. Безликие.

И жужжащий металл, вонзающийся в мою плоть. Ножи разных форм и размеров.

Куски моего тела, со стуком падающие в жестяной таз. Капли крови на сером металле.

Боль.

Для получения признания к преступнику разрешается применять пытку. Процедура называется инквизитио. «Истинная правда» — вот что интересует судей. Если бы серые задавали вопросы, я бы давно признался, но я не знаю, в чем. Потому что они не задают вопросов. И их вряд ли интересуют ответы.

Но я все равно кричу, обвиняя всех — и вас, дедушка! — во всех смертных грехах, не исключая скотоложества и богохульства. И половины моих слов хватило бы, чтобы осудить на казнь весь Сантаг. Я кричу, плачу и умоляю. Я готов предать всех — я предаю всех — но это бесполезно.

Потому что им все равно.

Что может быть нелепее ненужного предательства?

В последний раз они вырезали кусок мяса из моего левого бедра.

И, похоже, не собираются на этом останавливаться.

Надеюсь, это письмо дойдет до вас, дон Каррехирес. Дедушка. Они мне обещали.

Я хотел стать великим. Как странно вспоминать детские мечты, оказавшись один на один с темнотой.

Но еще более странно, что мои мечты сбылись.

Теперь я великий предатель.

Не сомневаюсь, что они наделены огромной силой. Я видел, как вспыхнул в темноте шатер, где жил полковник Себастьяно Рибизи, видел, как белые огненные мечи разили солдат, выбегающих спросонья… как вспыхнула и превратилась в пылающий факел корова. С диким мычанием она бежала, полыхая, по лагерю. Люди кричали, я застыл.