– Кто тебя больше всего интересует?

– Да все! Все наши «дьяволы»! Ты слышал что-нибудь о Джованни Фиэски? Говорят, он стал знаменитым врачом?

– О, да! Но у него, как у тебя, начались нелады с инквизицией. Ему запретили резать трупы! В конце концов, он уехал в Геную. В Генуе тоже делать было нечего, да тут еще вся эпопея миланских войн, французских нашествий… В конце концов, он уехал в Брюге, долго работал там, а теперь живет в Лондоне. Преподает, прославлен, уважаем. Свободно говорит на пяти языках. Анатомирует, делает головокружительные операции на внутренних органах, и даже на черепе…

– Женат?

– Кажется, нет. Боюсь, его с годами больше стали интересовать мальчики, а в Англии на это смотрят снисходительнее, чем у нас. Однако наше братство помнит! В прошлом году прислал весть о себе с одним английским капитаном, приехавшим к Джону Гауквуду, не то из Нориджа, не то из Нарвика… Помнит наши попойки, даже наших прежних подруг!

– А Ованти Умбальдини?

– О, наш доктор! Он сперва воротился во Флоренцию, но там с кем-то не поладил. Ему предлагали преподавать в Болонье. Не захотел. Кажется, поссорился с Мильоратти. Его критика декреталий наделала шуму!

– Я слыхал об этом! Ованто чуть было не пригласили в Перуджу!

– Вот, вот! А тут вся эта заварушка с Анжу, с Арагоном, и наш Ованто взял и уехал в Испанию! Сейчас преподает в Саламанке, женат на даме из Толедо и не хочет никуда уезжать. Ему там понравилось. Присылал письмо на классической латыни с описанием испанских красот. Пишет, что там удивительный воздух, легкий и необычайно чистый. Мол, ежели дышать таким воздухом, можно прожить хоть тысячу лет! И о своей супруге – возвышенно и непонятно. В общем – влюбился в Испанию и в испанок и, видимо, обрел там родину для себя!

– А Флоренция?

– Во Флоренцию, думаю, вернется в старости, похоронивши свою испанскую жену, чтобы умереть здесь.

– А что с Бьянкой?

– О! Когда приезжал Биордо, она вновь встречалась с ним, потом куда-то исчезла, а потом вышла замуж за торговца шерстью. Сейчас осыпана детьми, цветет, стала толще раза в три. Теперь, пожалуй, ей уже не стоило бы раздеваться на людях, разве что изображая подругу Бахуса! А в общем благополучна и счастлива. И у нее подрастают прелестные дочери и двое сыновей, и муж, еще более толстый, который и сейчас еще носит ее на руках!

Косса знаком подозвал одну из служанок, приказал налить вина и подать сахарного печенья.

– Ну, а ты? Слышал, женат, счастлив, преподаешь! Ты доволен? Слушай, Изолани! Я всегда уважал тебя и верил, что ты далеко пойдешь. Тебе обязательно надо переехать в Рим! Не будь ты семейным человеком, я в силах был бы сделать тебя секретарем-дьяконом Святого Евстафия, мое место там еще не занято, а оттуда прямая дорога к красной кардинальской шапке! Но все равно, ты подумай об этом, преподавать ведь можно и в Риме, и не обязательно носить сутану! Только не слишком долго думай, и скажи мне! В таких делах надобно поспешать, пока не переменились ветры, пока кто-то не протянул из темноты когтистую лапу к твоему пирогу. Ну, ты не юноша, понимаешь сам! Мне не хватает друзей! Именно друзей, а не соратников, которые предают тебя, когда им это становится выгодно, и видят во мне не человека, а место… Подумай, Изолани!

Их тут же и прервали, снова утянувши к столу. Правда, Косса успел уже сказать все, что хотел.

Вновь начались дружеские восклицания и объятия. Все старались не замечать ни морщин, явившихся у иных, ни поределых волос… Сейчас они вспоминали свою молодость и хотели казаться и быть молодыми.

За столом – ровный дружеский шум. Все говорят, и никто уже не слушает друг друга.

Косса кладет руку на плечо Пополески, спрашивает негромко:

– Как дела? Я могу помочь тебе, мы сейчас говорили сИзолани, он намекнул на какие-то неприятности у тебя с властями Болоньи?

– Да, меня не допустили в совет города, вспомнили, что я грек.

– Какая ерунда! Страна, которая принимает византийских ученых и трясется над ними, как курица над цыплятами, не имеет права третировать человека за греческое происхождение! Филарг, хотя бы, да тот же Хризолор! Он нынче снова, говорят, собирается к нам! А ты – ты такой же грек, как я, – провансалец! Через де Бо во всех Косса французская кровь! Я могу помочь тебе здесь, и помогу, но, знаешь, в дальнейшем перебирайся в Рим!

– Не думаю, что…

– Ты боишься, что я не удержусь? Пока сидит Томачелли… Но ты, возможно, прав! Вовлекать друзей в собственные беды всегда некрасиво. Но ежели я подымусь… Высоко подымусь! Ты ведь приедешь ко мне?

– Да, Бальтазар, да! – отвечает Пополески и жмет ему руку с увлажненным взором.

– И еще… – Бальтазар медлит, щадя друга. – Я все боялся тебя спросить…

– О сестре? – догадывается тот.

– Да, о ней! Все-таки Джильда была участницей наших оргий…

– Не смущайся, Бальтазар! Что было – было. Я и тогда разрешал ей… Что-то понимал, наверно, неясное ей самой. А теперь… Я ее уже дважды выдавал замуж. Первый раз ничего не получилось, и слава Богу, что они сумели развестись! А сейчас, кажется, явилось что-то прочное. Он – живописец. Джильда уже Родила от него девочку. Недавно даже обвенчались. Я от него не скрывал прошлого сестры. И знаешь, что он мне ответил? Мол, он может гордиться тем, что его жена так хороша, что нравилась многим! Наверное – любит! Во всяком случае, во всех его картинах на античные темы присутствует она: то Венерой, то Дианой, то Нимфой. «Когда мы умрем, – говорит, – пусть людям останется память о ее красоте!»

Еще один из друзей, Малавольти, был нерадостен, и Косса, углядев, подошел к нему. У Малавольти, как и у Пополески, не задавалась карьера.

– Ты будешь в городском совете Болоньи, или я не кардинал и не папский легат! – говорит Косса, обнимая друга. – Ив совете университета тоже! В той мере, в какой папская казна финансирует болонский университет, в той же мере я имею власть распоряжаться назначениями!

Малавольти молча кивает ему, глядит грустными глазами.

– Я сейчас не о том! – говорит. – Ты помнишь Ренату, Бальтазар? Нашу общую подругу?

– Да, помню, и что с ней?

– Рената Фиоравенти умерла. Ты знаешь, она принадлежала всем, но могу тебе признаться теперь, когда все уже прошло… Я любил ее, любил больше всех и ревновал безумно, к тебе, к Фиэски, к Биордо – ко всем! И когда она умерла, я плакал. Заперся дома, сидел один, пил вино и плакал, глядя в огонь. И вспоминал, как она освобождала из платья свои упоительные розовые груди… Я потому и не женился, и уже не женюсь никогда, тем паче что выбрал духовную стезю.

Что с нами происходит, Бальтазар! Куда мы идем? Мне порою страшно: это наше буйство плоти, эта вседозволенность, жажда наслаждений без отдыха и конца… И гнев, и злость, и постоянные войны, в которых гибнет наша лучшая молодежь, наша молодость, будущее Италии! Ты не заметил, что исчезают воистину красивые мужские лица? Не видишь, как все больше становится этих низменных, подлых и хищных рыл? Не боишься этого огрубения, которого не было, не могло быть еще полтора столетья назад! Да, хватало всего и тогда, но строили соборы, а не дворцы, ходили в крестовые походы, освобождать гроб Господень, а не захватывать какую-нибудь Падую, Модену или Лукку друг у друга! Мы мельчаем, мельчаем на глазах, Бальтазар!