Однако, мачеха тут же вернулась, очевидно решив, что не до конца исполнила свой долг, и одних лишь поучений о смирении недостаточно. Она оставалась со мной до тех пор, пока я не легла на ту самую кровать, где бедная матушка произвела меня на свет, а затем уснула навеки.

Когда я вспомнила об этом, у меня защемило сердце; мне казалось, что госпожа де Жювиньи совершает кощунство, отводя для моей первой брачной ночи комнату умершей. Однако я привыкла безропотно повиноваться мачехе, за исключением тех моментов, когда меня охватывало неистовое возбуждение, присущее моей натуре или, вернее, заставляющее меня поступать вопреки этой натуре. Поэтому я легла в постель без возражений, не обращая внимания на свою дрожь и слезы, струившиеся из глаз.

Я слышала, как мачеха закрыла за собой дверь, дважды повернула ключ и вытащила его из замочной скважины.

Я не стала гадать, зачем она меня заперла, и устремилась в свою комнату, спеша прочесть молитву у ног милой маленькой Богоматери.

Я была почти уверена, что Зоя уже там. В самом деле, она спряталась за большой ширмой, на случай если госпожа де Жювиньи войдет ко мне.

Сначала я решила закрыться в своей комнате и не отвечать, когда придет господин де Монтиньи, но ключа нигде не было; более того, дверной замок был снят. Таким образом, были приняты все меры предосторожности против того, что назвали моим сумасбродством.

Я бросилась к ногам Богоматери, собираясь помолиться как обычно, но, опустив глаза, увидела под постаментом статуи, все на том же месте, какой-то листок, вроде того, что лежал там утром.

Я тотчас же взглянула на камин и убедилась, что клочки бумаги все еще там. Следовательно, память мне не изменила, и это была другая записка.

Я молча указала на листок Зое, трепеща и не решаясь до него дотронуться.

Зоя взяла бумагу, собираясь сжечь ее, не читая, но я вырвала записку из рук девушки, словно по велению некоего злого духа.

Я прочла:

«В этот миг, когда Вы еще можете распоряжаться собой, когда Вы вольны погубить или спасти свою душу, вспомните, что Вы поклялись перед самим Богом никогда не принадлежать еретику».

Записка так потрясла меня, что я упала навзничь и закричала, ломая руки:

«Нет, нет, я обещаю тебе, Пресвятая Дева, что никогда не буду принадлежать этому человеку!»

Послушайте, брат мой, — продолжала г-жа де Шамбле, сжимая мою руку скорее со страхом, чем с нежностью, — то ли вследствие пережитого волнения, то ли в результате ясновидения я внезапно увидела священника в комнате своей старой кормилицы так же четко, как сквозь занавески на окне своей кареты видела вас в гостинице. Он стоял, скрестив руки, прижавшись лбом к оконному стеклу, и в его взгляде читалась угроза, а по лбу струился пот.

Мои глаза дико расширились, взгляд остекленел, и я застыла с побелевшими дрожащими губами и рукой, протянутой в сторону страшного видения, как во время каталептического припадка.

«Что с тобой? Что с тобой?» — испуганно спрашивала Зоя.

«Он там, там, видишь?» — ответила я.

«Кто? Кого я должна увидеть?»

«Священника!»

«Аббата Морена? Ты с ума сошла: он еще утром вернулся в Берне».

«Нет, нет! Отъехав на четверть льё от Жювиньи, он вышел из экипажа и подождал, пока стемнеет. Он сейчас у твоей матушки, неотрывно смотрит на окно моей комнаты и грозит мне всеми муками ада, если я отдамся этому человеку… Нет, нет, никогда, я клянусь…»

«Господин де Монтиньи!» — воскликнула Зоя.

В самом деле, погрузившись в созерцание страшного видения, я не услышала, как ключ в замке большой комнаты повернулся и господин де Монтиньи подошел к двери.

Я обернулась на крик Зои: господин де Монтиньи уже стоял на пороге.

При виде его мой разум окончательно помутился, и я решила бежать. Я так неистово бросилась вперед, что оттолкнула господина де Монтиньи, стоявшего на моем пути. Дверь, через которую он вошел, была уже закрыта, но оставалась дверь коридора, что вела на черную лестницу, по которой можно было спуститься в сад, к реке.

Мне казалось, что лучше смерть, чем ожидавшие меня вечные муки. Я слышала, как Зоя кричит мне вслед:

«Ради Бога, остановите ее! Она сошла с ума!»

Вскоре в темноте, за моей спиной, послышались шаги; кто-то преследовал меня. Я продолжала бежать, задыхаясь, обезумев от ужаса. Внезапно земля ушла у меня из-под ног, и рядом раздался крик, еще более жуткий, чем тот, что вырвался из моей груди. Затем я почувствовала, что лечу куда-то вниз, как в пропасть.

Искры посыпались из моих глаз, и больше я ничего не видела. Я ударилась головой об одну из ступенек, застонала и потеряла сознание…

— Ах, моя бедная любовь! — воскликнул я, прижимая Эдмею к своей стесненной груди и пытаясь нащупать губами следы давней раны в ее волосах.

Графиня осторожно освободилась от моих объятий и сказала:

— Я вела себя весьма безрассудно, не так ли?

— О! — воскликнул я. — Вы тут ни при чем, во всем виноват священник… Ах, мерзавец! Неужели Бог его не покарал?

— Нет, — ответила Эдмея, — вместо него был наказан невиновный, хороший человек, если только можно считать наказанием потерю такой глупой девчонки, как я.

— Досказывайте, Эдмея, досказывайте, — попросил я, — разве вы не видите, что моя душа прикована к вашим устам?

Графиня продолжала:

— После этого происшествия, причина которого осталась для всех загадкой, аббат Морен вернулся в наш дом победителем. Стали поговаривать, что господин де Монтиньи во время первой брачной ночи в припадке ярости разбил мне голову о стену.

Рана была тяжелой; как мне впоследствии говорили, я не приходила в сознание более двенадцати часов. Когда я, наконец, открыла глаза, аббат Морен сидел подле моей кровати, приложив тонкий длинный палец к своим бескровным губам, словно олицетворение Безмолвия.

Он был первым, кого я увидела.

Затем я перевела взгляд на других людей, окружавших меня; это были врач, моя мачеха и Зоя.

Я видела, как Зоя протягивает ко мне руки с неизъяснимой радостью, но я потеряла столько крови и была настолько слаба, что боялась говорить и не могла слушать чужие речи. Я снова закрыла глаза и погрузилась в забытье, унося с собой образ священника, властным жестом приказавшего мне молчать.

Я заметила, что господина де Монтиньи в комнате нет, и, в силу странной противоречивости человеческой натуры, почти осуждала его за это.

Врач посоветовал оставить меня одну, утверждая, что теперь мой организм должен сам позаботиться о себе. Я услышала, как Зоя настаивает на том, чтобы остаться возле меня, обещая сидеть в кресле неподвижно и не отвечать, даже если я проснусь и заговорю с ней.