романистом, несомненно, был средневековый японский художник, возлюбленный Тарковским, художник, сознательно строящий «роман своей жизни», движущийся от стиля к стилю, от одного мифа о себе к другому внутри спиралевидной целостности. Такими романистом был, несомненно, и маг дон Хуан у Кастанеды или современный нам дальневосточный шаман, описанный магаданским психологом Владимиром Серкиным.

«Каждый развитый и работающий над собой человек заключает внутри себя роман, однако это еще не означает, чтобы он еще и писал его». Это Фр. Шлегель. «Нужно ли писать более одного романа, если художник тем временем не стал новым человеком?..» Почти буквально о том же говорил Тарковский, восхищаясь своим любимцем Брессоном: «… Он принадлежит к тем мастерам, каждый фильм которых становится фактом их духовного существования. Он снимает картину только в предельной, крайней ситуации. Зачем? Кто знает…» И о самом себе: «Не стоит снимать фильма, если у тебя нет внутренней потребности высказаться». То есть, как он говорил, «совершить поступок». Предельная явственность экзистенциального типа творчества, напрочь отвергающего всякую умозрительность и «окармливание других».

«Романтическое является не столько неким отдельным родом, сколько неотъемлемым элементом поэзии, – продолжает Новалис. – Я требую, чтобы всякая поэзия была романтической…» То есть полностью отвечающей за тотальность корелляции «текст <-> судьба».

«Мир должен быть романтизирован, – пишет Новалис. – Только так можно помочь ему обрести изначальный (то есть потерянный ныне нами. – Н.Б.) смысл. Романтизирование есть не что иное, как качественное потенцирование (возведение в степень за счет извлечения всего качества потенций. – Н.Б.). Низшее в этой операции идентифицируется с высшим. Благодаря тому, что я придаю обыденному высший смысл, привычному – таинственный облик, известному – достоинство неизвестного, конечному – видимость бесконечного, я романтизирую их. Противоположной является операция над возвышенным, неизвестным, мистическим, бесконечным – происходит их логарифмирование с помощью связывания, и возвышенное получает привычное выражение». Это близко дзэнскому неразличению сакрального и профанного. Это то, что делал Тарковский, вскрывая «псевдообыденность» течения жизни, превращая обычный фрагмент комнаты или натюрморт в непознаваемый космос, а высшую непознаваемую силу заставляя выявлять себя языком глубоко частных конфликтов обыкновенной человеческой души или «притвориться» обыденнейшей вещью.

Конечно же, это не игра. Миру как раз не хватает не игры, не игрового начала (напротив, все в сегодняшнем мире превратилось в игру), а величайшей серьезности, способной вырвать человека из иллюзионизма интеллектуального жонглирования. Для Нова-лиса все – исключительно серьезно, но серьезностью не мрачно-насупленной и ригористичной, а ангельски-просветленной, экстатически-улыбчивой.

Новалис, быть может, носил в себе душу человека сатья-юги, и эту свою заброшенность в другую эпоху ощущал как пришельчество. Одухотворенное человечество, по его догадке, скрыто на дне мирового океана (следствие ухода под воду большого континента, называемого обычно Атлантидой). И его пожизненная ностальгия – по этой «затопленной родине» (ср. с затопленными пейзажами детства Тарковского), которая и позади, и все же и впереди, ибо возврат золотого века неизбежен. В стихотворении «Пришелец» он писал:

О, ты ищешь напрасно:

не найти уже здесь той небесной страны;

из смертных никто не знает тропы к ней.

Навсегда поглотило ее неприступное море.

Лишь немногие вод потопа избегли.

Горстка малая здесь, среди нас, их потомков.

Здесь и там, неизвестны, живут одиноко,

чтоб собраться всем вместе, когда час наступит.

Поскорее взгляни: вот один из них, странный,

вот Пришелец из той стороны затонувшей.

Ссыльным чувствует здесь он себя, как и ты же. <…>

6

Что же лежит в основании той исключительно страстной серьезности, с которой йенцы строили свою судьбу? «Обыденное существование – это священнослужение, почти такое же, как служение весталок. Мы заняты поддержанием священного и таинственного огня… Разве характер этой заботы не означает меру нашей верности, любви, нашего внимания к высшему, самый характер нашего существования?» Поэт и жрец – едины… Но так же живет и дзэнский монах, абсолютно неприметный в миру. Таково жречество Сталкера или Горчакова.

Ср. у Ф. Шлегеля: «Мир слишком серьезен, однако серьезность все же еще достаточно редка. Серьезность – это противоположность игры. <…> Серьезность – это величие в действии…» Какова побудительная причина такой серьезности? «Духовное лицо как таковое пребывает лишь в мире незримом. Как оно сможет явиться среди людей? У него лишь одно желание на Земле – формировать конечное для вечного…»[86]

«Духовное лицо» Новалиса выявляло свою активность и в дерзновенных внутренних установках. Он полагал, например, что человек ответствен за «воспитание природы»; после одухотворения себя он должен заняться обожением и природы. «Человек – мессия природы», – писал он. Как тут не вспомнить пафос речей Доменико в «Ностальгии»: «…Надо, чтобы наши глаза, уши, все мы напитались тем, что лежит у истоков великой мечты. Кто-то должен воскликнуть, что мы построим пирамиды. И неважно, если потом мы их не построим. Важно пробудить желание…»

Как ни странно, идея сталкеров принадлежит йенцам. Начинается эта фаза творчества жизни с отречения, с Entsagen, с того самого «инициационного самопосвящения в подлинную жизнь», которое совершали герои Тарковского. Идея добровольного служения более высшему, чем есть ты сам, началу, с одновременным «пробуждением» этого высшего начала в себе, – любимая идея Новалиса. Более того, йенцы говорили о лучших людях, как о нашедших в себе сакральный центр, который становится их точкой опоры, так что эти люди способны стать «посредниками», «вожатыми», проводниками из профанного мира в сакральный, то есть медиумами или сталкерами в терминологии Тарковского. Более того, как писал Фр. Шлегель, «посредник – это тот, кто чувствует в себе божественное и отдает себя на уничтожение (сознательная жертвенность, явленная уже в Иване, а затем пробуждавшаяся в Крисе, Сталкере, Доменико, Горчакове, Александре. – Н.Б.), чтобы пророчествовать о божественном, чтобы сообщить его людям и представить в обычаях и действиях, словах и делах». Как тут не вспомнить одну из двух главных сюжетных линий «Ностальгии».

Йенцы обладали реальным, а не примышляемым, не воображаемым чувством Сущего; как говорил Тик: «Не предчувствие Бога, нет, а настоящее чувство». Выявлялось оно и реализовывалось универсально – в ритмах обычного дня, поднимаемого до внутренней экстатики. Собственно, сам этот подъем каждого дня жизни (разумеется, всего лишь попытки этого подъема) из остылой, почти окаменелой функциональности в сакральность и был для них «романтическим» действием. Впрочем, В. Жирмунский, написавший замечательные комментарии к деятельности йенцев, знавший, насколько исказилось затем значение слов «романтизм» и «романтика», предложил называть мировоззрение круга Новалиса мистическим реализмом (сам Новалис называл себя магическим идеалистом).

То чувствование «иномирной» энергии в земном веществе, которое пронизывает фактурную плоть фильмов Тарковского, вне сомнения привело бы в восторг