Воскресенье. Шило, всаженное в мозг, уже обросло ореолом тупой, но неотступной головной боли, излучающейся вперед из пульсирующего нарыва в задней части черепа. Этакий вариант пульсирующего силового поля спутника, защищающего от всего более враждебного, что может свалиться на его угасающую орбиту.

Чашка кофе. Усеянная крошками пластиковая стойка с видом на грязную улицу через чистое окно. Шаткий деревянный табурет в комплекте с трясущимися руками, пытающимися удержать его ровно. Смутная память о дешевом дезинфицирующем средстве, возносящемся с пола, стискивающем горло. Женщина повторяла заказ за ним, а он пытался растечься по стойке так, чтобы никто из покупателей в очереди позади него не мог к нему присоединиться. Судя по виду вешалки слева от него, кое-кто пришел зимой, да так и не ушел.

Голос, слабый и прерывающийся, но зато настойчивый, из многовекового прошлого: «Ваш дом в порядке? Ваш дом в порядке? Скажите мне, пожалуйста, ваш дом в порядке?»

В порядке ли его дом?

Контроль не переодевался и не мылся в душе уже два дня. Он чуял собственный насыщенный запах, будто мускус какого-нибудь животного, ценимого звероловами. Себя, в баре вчера вечером, пойманного в отражениях ряда зеркал, изловленного каждым, вовсе не поддерживающего гипотезу Уитби о параллельных вселенных. Решающего, не стрельнуть ли еще одну ядреную сигарету без фильтра у посетителя слева. Решающего, идти домой или нет. Или нет.

Поры на лбу снова выдавили пот, отзываясь на мольбы все более жгучего солнца Хедли, шпарящего сквозь окно, а вентиляторы кофейни оказались слабоваты. Дождь, шедший со вчерашнего дня до полуночи, оставил большие лужи, полные крошечных бурых тварей вроде креветок, сворачивающихся клубком и погибающих в агонии цвета ржавчины, когда вода испаряется.

Контроль затормозил в конце Эмпайр-стрит, где она пересекает дальний-предальний конец Мэйн-стрит. Когда он был подростком, эта кофейня была ретрокафе-мороженым, чуточку на манер сети «Вулворт», по которой он тоже скучал. Он сидел тогда в кондиционированной атмосфере за стойкой у окна с парой друзей и радовался мороженому и корневому пиву, неся уйму вздора о девчонках и спорте. То было славное время, своего рода островок безопасности. Но со временем пуританские богемные тусовки так называемого железнодорожного района узурпировали жулики, мошенники, наркоманы и бездомные, которым больше некуда было податься.

Сквозь окно, дожидаясь звонка, в поступлении которого не сомневался, Контроль препарировал повседневную терруарную пьеску через улицу, перед дисконтным винным магазином. Двое скейтбордистов, столь противоестественно худые, что напоминали оголодавших борзых, стояли там на углу в футболках, потрепанных джинсах и пятилетних кроссовках, но без носков. У одного из них была бурая шавка на пеньковом поводке, рассчитанном на куда более крупного пса.

Он видел двух скейтбордистов, когда бегал, не так ли? Было темно, так что Контроль не был уверен, что это именно они. Но возможно. Подзаржавел он для внешнего наблюдения.

За те минуты, пока Контроль смотрел, к ним присоединилась женщина, которой он явно прежде не видел. Высокая, в синей армейской фуражке на крашеных в рыжий цвет коротких волосах и синей куртке с длинными рукавами и золотой бахромой на плечах и обшлагах. Белая маечка под курткой не прикрывает голый живот. Синие форменные брюки с более тусклыми золотыми лампасами доходят до середины икр, а ниже видны босые грязные ступни с ярко-алыми пятнами лака для ногтей. Это напомнило Контролю наряд, в котором могла щеголять какая-нибудь рок-звезда в конце восьмидесятых.

С зардевшимся багровым лицом она оживленно, чуточку чересчур маниакально разговаривала со скейтбордистами, одновременно указывая вдоль улицы, но тут же бросалась к каждому подвернувшемуся прохожему, выразительной жестикуляцией повествуя какой-то замысловатый рассказ о невзгодах или логическое обоснование нужды. А может, даже подразумевая нечто большее. Прося денег? Пищи? Когда первые двое ее проигнорировали, она лишь махнула рукой, но скейтбордисты накинулись на нее из-за этого, и третьему она что-то орала вослед, словно он ей нагрубил. Побужденный этим к действию толстый чернокожий в сером полиэтиленовом плаще, слишком жарком для Хедли в любую пору года, выскочил из-за большого мусорного контейнера в дальнем конце фасада винного магазина, как чертик из табакерки, и набросился на человека, отшившего рыжеволосую. Контроль слышал матерщину даже сквозь стекло. Затем толстяк рухнул обратно на прежний пост, испарившись столь же быстро, как и был вызван.

Может, на женщине парик. Мужчина в плаще может не иметь к их маленькой шараде ни малейшего отношения. А может быть, Контроль уже совсем позабыл, как вести слежку.

Рыжеволосая, уже забыв о небольшой стычке, все еще в поле зрения Контроля, обогнула угол и встала лицом к уличному движению на Эмпайр в тени боковой стены винного магазина. К ней присоединился один из скейтбордистов, угостивший ее сигаретой, и оба, прислонившись к кирпичной стене, продолжили оживленную беседу. Контроль не уследил за вторым скейтбордистом, теперь вышедшим из винного магазина с открытой банкой собачьих консервов — Контроль прозевал нечто существенное насчет этого магазина, — и со скрежетом и лязгом вышиб их из банки в покосившуюся налево цилиндрическую кучку прямо перед фасадом магазина. Потом с помощью банки развалил башню на кусочки и почему-то запустил пустой банкой в черного толстяка, полускрытого от взгляда Контроля мусором. Никакой реакции на это не последовало.

Они то и дело приставали к посетителям кофейни или подходили ближе к витрине на его стороне улицы, но его присутствия, казалось, не замечали. Они не видели его более часа — или решили активно его игнорировать, словно Контроль был их целевой аудиторией, придавая действу подобие ритуала, разыгрываемого там, прямо перед ним. Что придавало всему этому более глубокое значение, хоть Контроль и знал, что может заблуждаться на сей счет, и притом опасно. Центр редко задействует любителей, хоть это и не значит, что подобное невозможно. Теперь уж ничто не кажется невозможным. «Нет ли у вас в уголке глаза чего-то такого, что вы не можете вытащить?» Еще одна загадочная фраза Голоса, больше всего похожая на завуалированное оскорбление.

Если сцена перед ним невинна, не может ли он скрыться в ней, перенестись с одной стороны стекла на другую? Или заговоры таятся даже в покупке собачьих консервов, в выклянчивании денег на выпивку? Вот уж заковыристости, которые могут ускользать от его рассудка.

* * *

Первым делом в субботу утром Контроль позвонил Голосу из дома. Пристроил на столе сбоку электронный гудок с прилаженным к нему таймером и настроил таймер. Справа положил флюоресцентно-оранжевый листок с напоминаниями в комплекте с ручкой. Выпил стопку виски. Грохнул кулаками по столу — раз, второй, третий. Сделал глубокий вдох. И позвонил, переключив Голос на громкую связь.

Скрипы и шорохи, и только потом Голос дебютировал. Несомненно, на первом этаже в кабинете своего особняка. Или в подвале ночлежки. Или в амбаре на ферме, под прикрытием среди кур.