— Как-то раз знаменитый поэт Ивик поехал в Коринф на Истмийские игры, — начала она рассказывать эту прекрасную и печальную историю, — однако на перешейке на него напали разбойники, ограбили и нанесли смертельные раны. Умирая, Ивик увидел в небе клин журавлей. «Отомстите за меня!» — воззвал он, умирая. Убийцы посмеялись, сбросили тело в пропасть — и поехали в Коринф. Они решили посмотреть знаменитые игры, и вот, когда они сидели в амфитеатре, над их головами проплыли, громко курлыча, журавли. «Смотри! — сказал один убийца другому. — Ивиковы журавли-мстители!» И он расхохотался, не зная, что его слова услышал друг поэта, который очень беспокоился, отчего тот не прибыл на игры. Он почуял недоброе, сказал об этом одному человеку, другому… Убийц схватили, потребовали разъяснить, что значат их слова… Они испугались — и признались в содеянном. Вот что сделали журавли! — закончила Лаис. — Почему вы думаете, что голуби — тем более голуби Афродиты! — не способны на то же самое, чтобы отомстить за жрицу богини?

И вдруг она заметила, что жесткие руки, державшие ее, разжались.

— Ты не бойся, — пробурчал тот разбойник, который попросил рассказать про Ивика. — И твои голуби могут не беспокоиться. Богиня — тоже… Мы не собирались тебя насиловать и тем более убивать. Мы просто… Уж очень ты красивая! Даже потрогать такую красоту — и то радостно!

— Ну, потрогали? — спросила Лаис, не понимая, отчего дрожит ее голос — не то от страха, не то от смеха.

— Потрогали! — вздохнул рыжий. — Теперь беги своей дорогой!

— Нам не поздоровится! — пробормотал его брат. — Мы не выполнили приказ! Нам же было велено схватить какую-нибудь храмовую девку!

Лаис не стала слушать дальше. Она выскочила из проулка и понеслась дальше, к дальнему водосборнику, пока рыжие братья не передумали. Что за приказ они должны были выполнить? Чей? Куда нужно было привезти «храмовую девку»? Похоже, Лаис не поздоровилось бы, если бы она не заговорила им зубы. Хвала богам, что разбойники оказались такими впечатлительными! Ну и ладно, пусть идут своей дорогой, а Лаис надо как можно скорей найти Дарея и вернуться в школу, иначе и ей, и Нофаро плохо придется!

— Афродита, ты спасла меня от насильников, помоги теперь спасти Нофаро! — воззвала Лаис к той, которая всегда была ее путеводной звездой, но тут же испугалась: а ведь богиня может очень рассердиться на нее за эту мольбу! Ведь Лаис хочет избавить от служения одну из жриц Афродиты — разве это может быть угодно богине? Хотя, наверное, Афродита ценит лишь охотное и добровольное служение, а не то, которое творится сквозь слезы и мучения. Зачем ей такие горькие приношения на ее алтарь? Нофаро никогда не станет гетерой — она лучше убьет себя!

— Афродита, — всхлипнула Лаис, — стезя Нофаро — другая стезя, не твоя, она рождена быть женой, а не гетерой! Спаси ее от этой участи и прими от меня…

Лаис запнулась. Что она может пожертвовать Афродите, кроме своей жизни, которая и так принадлежит богине?

— Подвергни меня любым испытаниям, только помоги спасти Нофаро! Ведь она нам с Гелиодорой как сестра! Ближе и роднее ее нет у нас человека!

Белый голубь спорхнул с небес и, просвистев мимо, чуть не задев крылом лицо Лаис, заставил ее невольно проследить его полет взглядом и обернуться.

О всевидящие боги! Да вот же он, Дарей! Идет совсем с другой стороны — не оттуда, где собиралась его искать Лаис! Еще мгновение — и она пробежала бы мимо!

— Дарей! Беда!

Однако он уже и сам понял — случилось что-то ужасное, иначе зачем тут оказалась бы Лаис, да еще в таком виде? Сорвал с себя красную хламиду[45], какую носили все стражники, закутал Лаис, схватил на руки — и бросился бегом к храму, а девушка торопливо рассказывала ему, что случилось. Пока она говорила, Дарей молчал — берег дыхание, ведь он бежал все время в гору. Но сердце его, бешеный стук которого чувствовала Лаис, билось так бурно, конечно, не только из-за быстрого бега, а из-за страха за Нофаро. Один раз только он разомкнул губы, чтобы промолвить с гневом:

— Если ее только посмеют тронуть, я разнесу храм по камешку!

И хотя храм Афродиты представлял собою внушительное сооружение, сложенное из прочных тесаных плит, Лаис почему-то очень живо вообразила себе эту картину: груду камней на месте святилища, — и взмолилась, чтобы Дарею не понадобилось совершать кощунство, чтобы они успели спасти Нофаро!

Наконец-то ворота храма! Они были заперты, а внутри, во дворе, Лаис увидела двух ослов, груженных грубыми мешками. И чуть не расхохоталась: этим приезжим из Триполиса все же удалось убедить привратника впустить их! Или Никарета отдала такой приказ?

Самого привратника поблизости не было видно, однако сейчас он был не так уж и нужен: Дарей подсадил Лаис на самый верх высоких ворот, потом мгновенно оказался рядом, перелез на другую сторону, спрыгнул во двор и осторожно снял девушку. Хламида зацепилась за верхушку ворот и осталась висеть, развеваемая ветром, как стяг. Лаис забралась на кучу морской гальки и песка, насыпанных, видимо, для каких-то строительных работ, потянулась снять хламиду, но Дарей махнул рукой:

— Оставь, сейчас не до того. Куда нам идти?

Он дышал так легко и свободно, словно совершил легкую прогулку по приятной ровной местности, а не мчался сломя голову в гору с довольно тяжелой ношей и не перемахивал через ворота.

Лаис бросилась бежать к залам, в которых проходили матиомы. Дарей следовал за ней. Однако в этих залах царила тишина.

Матиома еще не началась. Они успели!

И тотчас до нее донесся горький плач Нофаро, доносившийся из главного зала.

У Лаис подогнулись ноги, и она чуть не упала. Значит, опоздали! Сейчас они увидят Нофаро, валяющуюся на полу, измученную болью, а рядом суровую и неумолимую Никарету с окровавленным жезлом Приапа в руке. Или им орудует евнух Херея? Какая отвратительная, жестокая насмешка над бедными девственницами!

Дарей, услышав крик любимой, рванулся вперед, Лаис за ним — и вдруг впереди, меж колоннами, поддерживающими свод большого зала, им открылась очень странная картина, при виде которой оба они замерли на месте, словно остолбенели.

Они увидели Никарету, стоящую на возвышении, предназначенном для великой жрицы. Рядом собрались наставницы; среди них оказался и Херея с выражением совершенно женского любопытства на своем толстощеком лице. Поодаль толпились аулетриды.

Все собравшиеся изумленно взирали на двух приезжих из Триполиса, которые опустились на коленях перед Никаретой и что-то быстро-быстро говорили, моляще простирая руки то к ней, то к Нофаро, которая — хвала Афродите, целая и невредимая! — стояла поодаль, заливаясь слезами и беспрестанно качая головой, словно пытаясь опровергнуть каждое слово незнакомцев.