Как и должно быть в снах, лестница тоже возникла сама собою: вот только была гладкая, без окон, испещéренная лишь глубокими нишами дверных проемов стена, и вдруг — мутный сумрак лестничного окна, едва заметная линия перил и совершенно неразличимые ступеньки под ногами. Главное, нащупать в темноте первую, твердо ступить на нее, а дальше дело техники.

Напротив лестницы на цельном гранитном камне помещался хромированный бюст академика Веткина Б. Б., основоположника института и зачинателя теории миграции органического коллоида. Разглядеть сейчас его было невозможно, но вор этот памятник знал хорошо. Бюст, не без требовательного блеска в бронзовых очках с настоящими стеклами, указывал своей недокуренной медной сигаретой на лестничный пролет, как бы понуждая подняться вверх. Второй руки у бюста не было, вероятно, в соответствии с авторским замыслом. Однако бытовало мнение, что рука изначально всё же была, но ее попросту отпилили и тщательно зашлифовали место усекновения. Ею, якобы, академик еще более настойчиво призывал спуститься в подвал, ближе к бассейну, сауне, бару: академик, как известно, при жизни был эпикурейцем. Но в подвал не стоило — там теперь базировались термоядерщики.

Ну вот, вот она, дверь заветная. Хм. Странно. А вот это уже ни к чему: в щели под дверью узкая полоска электричества. «Свет, паршивцы, не гасят. Раздолбаи. Запомнить и доложить». Но тут же вора охватил страх. Проникнуть внутрь надо было во что бы то ни стало — кровь из носу — иначе шеф с таким дерьмом смешает… Вор принялся мысленно крыть шефа длинными, едкими, всё более злыми выражениями. В конце концов злость задавила страх, и вор решился попытать судьбу.

На служебной связке ключа от этой лаборатории отродясь не было. Хозяин отличался вызывающе антиадминистративным нравом. На этот случай у вора был припасен универсальный ключ-отмычка.

Универсальный ключ-отмычка мягко вошел в замочную скважину и мягко же провернулся, масляно эдак провернулся, раз, другой. Вор плавно-плавно потянул дверь. Сон продолжался.

В лаборатории было сильно задымлено. «Он не курит вроде? Вытяжку включать надо, инженер хренов». Глаза защипало. Густые пласты сизого угара колыхались могучими сонными волнами, обволакивали мозг тяжелым ватным одеялом. Вор вздрогнул — за столиком, у включенного компьютера смутно виднелся некто. Некто длинноволосый, лохматый, в синем потрепанном свитере грубой домашней вязки и потертых джинсах.

— Кто? Откуда? — севшим голосом осведомился вор. Голос прозвучал неестественно ватно, словно во сне.

— Компьютер украсть надумали, товарищ Андриевский? — донеслось сквозь угар ответное. — Нехорошо. Неэтично. Уголовно наказуемо.

— А-а-а… Да кто ты тут таков-то?! — нашелся с ответом Андриевский.

Страх во сне был ненастоящий, а потому вор всё еще намеревался совершить задуманное.

— Не советую, — сказал лохматый. — Зачем вам этот компьютер, вы же с ним не справитесь. Как возьмете, так и вернете.

Сизый угар ел глаза, вор часто заморгал, и вдруг лохматый исчез, и дым рассеялся. Обнаружилось, что никакого работающего компьютера, никакого нештатно включенного электричества, наоборот — темно, и лишь слабый свет фонарика. Луч пометался по комнате и сфокусировался на замке сейфа. «В сейфе ты, дорогуша, в сейфе». Звякнула очередная отмычка. Сон заканчивался…

Он брел по снегу. В несуразно коротком драповом пальто с выцветшим цигейковым воротником, широких байковых штанах, жмущих теплых ботинках пробирался сугробами через пустырь, большой, очень большой, безнадежно большой пустырь. Размахивал руками, поглядывал в серое, заплывшее снежной влагой небо.

Была глубокая зима, безвозвратно затерянная среди тысячелетий. Никогда больше не будет ее, такой как эта. Никогда, нигде.

Бесстрастный затаившийся мир. Мир зимы и незримого присутствия. Мир деревьев и кустов, мир оставленных ими на милость ветряных ратей просторов, мир безлюдных пространств и человеческих судеб, коротких, безответных, ускользающих в прошлое.

Но что-то все-таки прошло через эти тысячелетия, что-то понятное и простое, но слишком, слишком нездешнее. Что-то запечатлело мгновение этого мира, запечатлело с любовью и навсегда. Запечатлело так верно, что если бы этот человек, борющийся с занесенным снегом пустырем, шагнул не в очередной сугроб, а в запечатленное мгновение, обнаружил бы себя в щемящем мире детства, среди сияющих снегов и небес, где свет — мягкая баюкающая сердце плоть любви и гармонии; и, глядя на этот удивительный кроткий мир, видел бы, что вокруг всё тот же пустырь, что сзади лег неровный пунктир следов, что до дороги еще далеко шагать, но всё это так прекрасно и неповторимо, что хочется раствориться в этой чистой тишине. Лишь мгновение… Может, такое мгновение и посетило человека, но он его так и не заметил.

Он вышел, наконец, на трассу и оглянулся. Следы легли сильно вытянутым полумесяцем. Они вели сюда, к дороге, от места с плохо произносимым названием Щиколетнорастная, названием смерти, происшедшей с ним… с кем? Здесь, на трассе он был, пожалуй, человеком, а там, на том конце полумесяца? — вряд ли. Да и здесь он был не вполне человеком, потому что человеческого вокруг было крайне мало, почти и не было, тем более не было самих людей.

Он знал, кем был там. Но там с ним случилась смерть, произошла смерть, оставив ему только десять дней надежды и этот не самый мрачный мир. Что можно успеть за десять дней, когда ты помнишь всё, но ничего уже не можешь, тем более здесь, в чуждом мире: ключи от тайников твоих возможностей остались у него — у места с плохо произносимым названием… И перспектива страшного, через десять дней настигнувшего и этот мир, вырисовывается шажок за шажком в твоем сознании. Вырисовывается не плавно, как это всегда бывало у тебя, а как у человека — картина за картиной. Как будто черная кисть стирает век за веком, будущее за будущим, смешивает миры в одно грязное пятно.

Трасса безлюдна, пуста. По другую ее сторону — стылый лес. Куда идти дальше? Человек постоял посреди трассы и зашагал в одну из ее далей. Что-то он ощутил оттуда. Какое-то присутствие, тепло. Единственное в этом стылом мире. Ощутил как запах или как отблеск костра.

Он шел. Слева всё тянулся лес, а справа — снежный пустырь. Вдали показался темный силуэт здания. Всё, больше ничего странный человек увидеть в этом мире не смог. Да и то, что он видел, мало походило на привычное людям, для них мир выглядел совсем иначе…

Вадим Ефимович Андриевский по прозвищу Гипоталамус, инженер третьей категории, был правой рукой и верным осведомителем профессора Тыщенко, заведующего лабораторией проблемных исследований галогенных комплексов Института Химии Органического Синтеза, номерного секретного института. Был Андриевский молод, недурен собой, востребован эпохой и питал самые радужные надежды относительно своего научного будущего. Ради этого будущего, выполняя задание шефа, он и похитил из сейфа Данилы Голубцова экспериментальный компьютер Тимофея Горкина.