А страшнее всего была мысль: уйди сама Толкун-Баба за Сварожичем в огненные ворота, увези ее Марена в ступе – кто сметет ее кости с кострища? Кому тогда браться за пест?

* * *

Выйдя во двор, Карислава снова увидела чернавку перед воротами – та расхаживала туда-сюда, положив топор на плечо. Княгиня застыла, прикусив губу и не сводя глаз с женщины. После разговора с Толкун-Бабой она сама сообразила, зачем такие строгости. Едва узнав о смерти Будима, Толкун-Баба сразу поняла, как возросла от этого события ценность его сестры как наследницы и сколько теперь будет охотников завладеть ею.

Но куда больше Кариславу взволновало другое. Несмотря на личину, она сразу узнала женщину у ворот. Ту звали Суровея, а прозвище ее было «медвежья женка». И кое-что из сказанного сейчас Толкун-Бабой касалось Суровеи очень близко.

Двадцать с чем-то лет назад она, тогда обычная молодая баба из Лебедичей, как-то отправилась в лес по малину. Ягоды собирать – дело девичье, но ее сманили с собой молоденькие золовки. А в малиннике стайка девок наткнулась на медведя. Испугались, пустились бежать. Медведю, видно, не понравилось, что его потревожили: погнался за женщинами и ударил Суровею лапой по голове. Та рухнула без чувств, а когда очнулась, не поняла, на каком она свете. Болела голова, все тело было изломано, будто его в мялке мяли. Череп с правой стороны жгло, на лице сохла кровь. Кругом была земля, трава, ветки, палая листва. Но сквозь щели проникал свет и воздух. А еще – звуки и запах, говорившие о том, что медведь где-то здесь, рядом.

Суровея обмерла от страха, сообразив, что случилось. Медведь счел ее мертвой, уволок подальше в чащу и зарыл, как зарывает добычу, чтобы дать ей подтухнуть, а потом съесть. Такие случаи бывали: еще пока Суровея была девочкой, один ее родич, стрый малый[18], как-то пошел проверять ловушки на бобра и два дня не возвращался. Пошли искать и нашли – по запаху. Медведь вот так же прикопал тело под листву. Но мужика узнали только по окровавленным обрывкам одежды – зверь первым делом раскусил ему голову, съел лицо и выел всю утробу. Толкун-Баба тогда решила, что возложить на краду тело можно, но хоронить на родовом жальнике нельзя – человек отмечен гневом Лесного Хозяина. Прах погребли в лесу под корнями дерева, а медведю оставили угощение, на выкуп унесенной добычи: горшок медовой каши и каравай хлеба.

Страдая от боли, дрожа от страха, едва смея вздохнуть, Суровея лежала без движения, всякий миг ожидая, что сейчас зловонная широкая пасть с огромными бурыми клыками сомкнется на ее голове и с хрустом раскусит, как незрелый орех… От обреченности по щекам текли слезы, размывая сохнущую кровь с налипшим сором.

Но все стихло, и показалось, что медведь ушел. Тогда Суровея попыталась вылезти из своей могилы. Но едва высунула голову из нагромождения валежника и кусков дерна, как медведь оказался рядом: видно, затаился поблизости. Теперь он снова навалился на непокорную добычу и стал упихивать в глубь кучи. Сжавшись, бедняга Суровея не смела кричать и сама постаралась притвориться мертвой. Что было нетрудно: от ужаса и близости страшной смерти все члены ее окоченели. Медведь стал рыть дерн вокруг и набрасывать на кучу новые и новые куски. Суровея лишь сумела лечь скрючившись, чтобы земля не падала на лицо, и беззвучно призывала чуров на помощь.

Сопенье, треск и топот снаружи наконец стихли, но Суровея не шевелилась и не пыталась выбраться, уверенная, что зверь где-то близко, стережет ее. Сама не знала, долго ли лежит, но в щели ее неряшливой лесной могилы еще сочился дневной свет, когда снаружи раздались выкрики и шум. Кучу валежника разбросали, и Суровея увидела искаженное от ужаса лицо собственного своего свекра, а позади него и других лебединских мужиков с топорами и рогатинами в руках.

Девки, с которыми она ходила, сбежали из малинника, разроняв набирушки, примчались в весь и позвали людей – Суровейку медведь заел! Кинулись, надеясь отбить недоеденное тело. Нашли могилу по широкому следу – где медведь волоком тащил свою жертву. На полпути подобрали сорванный повой и платок – зацепился за выступ корня. Когда же Суровея шевельнулась и сама полезла на свет, мужики в ужасе отшатнулись прочь и пустились было бежать – как не побежали бы, наткнись на того медведя. И что их винить, выглядела Суровея жутко: вся оборванная, залитая кровью, засыпанная землей и всяким лесным сором. Ударом лапы по голове медведь сорвал ей клок кожи с черепа – хорошо, повой и шерстяной плат смягчили удар, – одежда висела на исцарапанном теле клочьями, даже сорочка оказалась разорвана. Чтобы вести домой, пришлось завернуть ее в те мешки, что приготовили для мертвого тела. Но, к ее же собственному удивлению, на теле не оказалось настоящих ран – лишь царапины, ссадины, синяки, полученные, пока медведь волок ее и дважды закапывал. Одно-два ребра треснули, да и все.

Вымытая в бане с целебным липовым веником, Суровея понемногу пришла в себя. Испекла пирог с курятиной и отослала в лес – выкуп своей жизни. И хотела уже жить дальше обычным образом… как вдруг обнаружила, что беременна.

К тому времени у Суровеи, замужней молодой бабы, уже имелись две дочки, так что ничего особенного в этом не было. Но вспыхнул слух: не от медведя ли понесла? Не было ли чего такого – Суровея не помнила, поскольку от удара по голове какое-то время провела в беспамятстве. Но ее избитое тело, разорванная сорочка, налипшая медвежья шерсть, а еще само то, что она осталась жива, наводили на мысли – не на еду она медведю понадобилась…

Муж, Теребень, от нее отрекся: медведь его первым заест, если отнимет облюбованную бабу. Обратно в родительскую весь ее тоже не приняли: от двух младших сестер после «сватовства медведя» отказались женихи. И беднягу стыря малого припомнили: не то род их чем обидел Хозяина, не то просто ему по нраву пришелся, но связываться с ним никто больше не хотел. Чтобы отдать дочерей замуж и не держать дома роду на позор, деду пришлось ездить в даль далекую, через три волости. А в Лебедичах с тех пор строго-настрого запрещалось ходить по ягоду замужним бабам.

Суровея нашла приют в Невидье – единственном месте, подходящем для таких, как она. Рана на голове зажила, на этом месте даже снова выросли волосы, но только совсем седые[19].

В Невидье и родилось ее дитя. По виду малец не отличался от обычных – ни шерсти на ногах, ни клыков во рту, ни медвежьих ушей, ни еще каких примет лесного рода на нем не было, и Толкун-Баба даже было усомнилась: верно ли медвежий сын? Нос точно как у Теребеньки! До семи лет мальчик оставался при матери, а потом его забрал к себе дед Лукома. Постепенно былая уверенность вернулась: Суровей Суровеич вырос крупным, сильным и угрюмым. Жить с людьми ему было не суждено, и он их почти не знал. Дед Лукома вырастил его, но с двенадцати лет при себе, с другими отроками, приходящими на выучку, не держал, а устроил ему берлогу в лесу. Дедовы ученики видели Суровея редко, но никто не возвращался в белый свет, не сразившись с ним. Отроки выходили на него втроем – только так у них и появлялась надежда его забороть. Иные из-за него лишний год, а то и два ходили без жениховского пояса – пока не одолеют. Говорили с обидой: такой удалой, чтоб сборол его в одиночку, не народится, пока медведь еще какую бабу в лес не уволочет.