Молодой прелат встретил гостей в сводчатой аудиенц-зале, пропитанной запахом ладана, и протянул им для облобызания свой перстень. Карл Валуа сделал вид, что не заметил этого жеста, а Робер Артуа поднес руку к своим губам столь подчеркнуто дерзким и грубым жестом, что со стороны могло показаться, будто он хочет вырвать ее из суставов.

– Ваше высокопреосвященство, – начал без обиняков Карл Валуа, – вы обязаны сообщить нам, с помощью каких средств и махинаций вы и ваш брат препятствуете избранию на папский престол кардинала Дюэза и действуете столь круто, что авиньонский конклав на деле превратился в сборище призраков?

– Но я тут ни при чем, ваше высочество, совершенно ни при чем, – ответил Жан Мариньи заученно елейным тоном, хотя краска мгновенно сбежала с его лица. – Уверяю вас, брат мой действует к всеобщему благу, единственная его цель – это помочь королю, и я споспешествую ему из всех своих слабых сил, хотя решение конклава полностью зависит от кардиналов, а, увы, не от наших желаний.

– Что же, раз христианский мир может обходиться без папы, архиепископства Санское и Парижское тем более могут обойтись без архиепископа! – воскликнул Робер.

– Я не понимаю вас, ваша светлость, – ответил Жан де Мариньи, – но слова ваши звучат угрозой против служителя божия.

– Не господь ли бог посоветовал вам, мессир архиепископ, присвоить себе кое-какое имущество, принадлежавшее ордену тамплиеров и долженствующее быть направленным в казну, и неужели вы полагаете, что король, являющийся представителем господа бога на земле, потерпит, чтобы архиепископскую кафедру в его столице занимал недостойный священнослужитель? Узнаете или нет? – закричал Артуа, сунув под нос Жану де Мариньи добытую у Толомеи расписку.

– Подделка! – вскричал архиепископ.

– Если это подделка, давайте поспешим обратиться к правосудию, – подхватил Робер Артуа. – Возбудите перед королем дело против мошенника.

– Авторитет Святой церкви ничего от этого не выиграет...

– ...а вы потеряете все, ваше высокопреосвященство.

Архиепископ присел у высокой кафедры и тоскливым взглядом обвел стены залы, как бы ища лазейки. Он понял, что попался в западню, и чувствовал, что воля его слабнет. «Они ни перед чем не отступят, – думал он. – И самое обидное – пропадать за несчастные две тысячи ливров, которые мне тогда понадобились». Под тяжелым фиолетовым одеянием его прошиб холодный пот, в воображении он уже видел грозящую ему погибель, и все из-за одного неосторожного шага, совершенного к тому же год назад. Не говоря уже о том, что деньги эти давным-давно уплыли.

– Ваше высокопреосвященство, – вмешался в разговор Карл Валуа, – вы еще очень молоды, перед вами открывается широкое поле деятельности на поприще как церковной, так и государственной службы. То, что вы совершили, – Карл Валуа взял расписку из рук Робера, – безусловно, ошибка, но ошибка вполне простительная в наше время, когда моральные устои основательно расшатаны, и хочется думать, что вы действовали так лишь под влиянием дурных примеров. Было бы весьма и весьма огорчительно, если бы эта ошибка, касающаяся только денежного вопроса, омрачила блеск вашего имени или, не дай бог, сократила бы ваши дни. Ибо, ежели по несчастной случайности пергамент этот попадет на глаза королю, вы, к нашему всеобщему сожалению, будете заточены в монастырь или приговорены к сожжению на костре. Мое мнение, ваше высокопреосвященство, таково: вы совершаете куда более серьезный проступок в отношении всей Франции, слепо служа козням вашего брата, направленным против воли короля. Если вы согласитесь признаться в этой второй ошибке, мы в обмен за эту услугу забудем о первой.

– Чего же вы от меня требуете? – осведомился архиепископ.

– Покиньте лагерь вашего брата, ибо игра его уже проиграна, – продолжал Валуа, – откройте незамедлительно королю все, что вам известно о тех зловредных распоряжениях, которые были даны вам в связи с конклавом.

Прелат никогда не отличался особой твердостью духа. Всем своим положением был он обязан старшему брату: попечениями Мариньи ему дали митру, самую высокую епископскую должность во всей Франции, с тем чтобы он осудил тамплиеров, после того как большинство епископов отказались участвовать в процессе. Однако в день суда над Жаком де Молэ он, заседая в церковном трибунале на паперти собора Парижской Богоматери, совсем растерялся. Жан де Мариньи был храбр, когда все шло гладко, но перед лицом опасности он становился трусом. Именно повинуясь голосу страха, он в эту минуту даже не подумал о брате, которому был обязан всем; он думал только о себе и с поразительной легкостью взял на себя роль Каина, к каковой был предназначен со дня своего рождения. Это предательство обеспечило ему долгое беспечальное житье и почет при четырех королях, сменявших друг друга на французском престоле.

– Ваши доводы просветили мою совесть, – произнес он наконец, – и я готов, ваше высочество, искупить мою вину в соответствии с вашими советами. Однако я предпочел бы, чтобы мне предварительно вернули расписку.

– Весьма охотно, – отозвался Карл Валуа, протягивая епископу злополучный пергамент. – Достаточно и того, что мы с графом Артуа видели ее собственными глазами, а наше свидетельство что-нибудь да значит перед лицом короля. Сейчас вы отправитесь с нами в Венсенн, во дворе вас ждет добрый конь.

Архиепископ накинул плащ, надел вышитые перчатки и епископскую митру и медленным, торжественным шагом стал спускаться с лестницы впереди обоих баронов.

– Никогда не видел, чтобы человек умел пресмыкаться столь величественно, – шепнул Робер на ухо Карлу Валуа.

Каждый король, каждый простой смертный тяготеет к своим излюбленным удовольствиям, которые, пожалуй, более полно, чем любые поступки, открывают тайные стороны его натуры. Король Людовик Х не любил ни охоты, ни ратных забав, ни турниров. С детских лет он пристрастился к игре в мяч, причем мяч должен был быть непременно кожаный; но подлинной его страстью была стрельба по голубям. Стоило ему очутиться в деревенской местности, как он тут же с луком в руках забирался в небольшой сарай или амбар и бил влет голубей, которых одного за другим выпускал из корзины конюший.

Когда дядя и кузен ввели в амбар архиепископа, король как раз предавался этому жестокому развлечению. Земляной пол был засыпан перьями и закапан кровью. Голубка, пригвожденная к балке амбара стрелой, пробившей ей крыло, старалась освободиться и жалобно кричала; на земле валялись птицы, скрючив на брюшке судорожно сжатые лапки. Каждый раз, когда стрела настигала жертву, Людовик Сварливый восторженно вскрикивал.

– Следующую! – командовал он конюшему, и тот приподнимал крышку корзины.

Сделав два-три круга, птица набирала высоту; Людовик натягивал лук, и, если стрела, не попав в цель, вонзалась в стену, он обрушивался на неловкого конюшего за то, что тот неудачно выпустил голубку.

– Сегодня, Людовик, вы, по-моему, особенно искусны, – обратился к племяннику Карл Валуа, – но, если вы отложите на мгновение ваши охотничьи подвиги, я могу сообщить достаточно серьезные вещи, о которых уже имел честь вам докладывать.