Полгода спустя случилось «дело Леонарды» — одно из четырех или пяти событий, наиболее существенно подорвавших кредит доверия к президенту, — и я сыграла в нем свою роль, хоть и незначительную. Осенью 2013-го, в начале учебного года, я решила провести диктант под эгидой Европейской ассоциации против лейкодистрофии в школе моего детства в Анже. Директриса согласилась. По этому случаю туда даже приехали две мои учительницы. Одну из них я считала особенно важным для меня человеком. В школьные годы я смотрела на эту красивую женщину как зачарованная, старалась ей понравиться и во всем на нее походить. И было это почти сорок лет тому назад…

В пору моего детства это было учебное заведение в пригороде, а теперь оно стало частью большого образовательного центра. В школе имени Поля Валери училось множество детей беженцев, многие из них с трудом говорили по-французски. Со мной прибыли сотрудники ассоциации и один мальчик с тяжелейшим увечьем. В те дни средства массовой информации бурно обсуждали «дело Леонарды» — историю девочки и ее родных, живших во Франции без документов и потому подлежавших высылке назад в Косово; многочисленные группы школьников выступили в ее защиту. Разумеется, я ждала, что мне зададут вопросы об этом деле, и подготовила взвешенный ответ, чтобы не разжигать дискуссию:

— Школа — место, где объединяются все без исключения, в том числе и дети-инвалиды.

На вторую часть фразы никто и внимания не обратил, ее даже нигде не упомянули. Я добавила, что Леонарда не несет ответственности за поступки своего отца. Ни один ребенок не может отвечать за действия родителей. Мне было крайне неприятно, что полиция выводила девчушку из школьного автобуса прямо на глазах ее одноклассников.

Меня тут же обвинили в том, что я подливаю масла в огонь. Гнев Франсуа обжег меня, как пощечина. Когда я вернулась домой, он даже не захотел меня видеть, но я настояла на том, чтобы он нашел свободную минуту и мы объяснились. Он пришел и заявил, что я допустила ошибку, выступив раньше его. Я остолбенела:

— Разве ты собирался выступать по этому вопросу?

— Еще ничего не решено, но я действительно хотел завтра сделать заявление.

Мне показалось, что это неудачная идея, но я не осмелилась возражать. К тому времени президент еще не определился, высылать семейство девочки или нет. Он не знал, как поступить. Ему нужно было погасить конфликт между премьером и министром внутренних дел. Я робко предложила свой вариант решения:

— А может, малышка могла бы продолжить обучение в интернате здесь, во Франции, как несовершеннолетняя, оставшаяся без попечения родных?

— Нет, это невозможно, — отрезал он, пожав плечами.

К утру он все еще не принял решения. Отправляясь покататься на велосипеде в окрестностях виллы «Ла-Лантерн», я заметила, как со стороны сада подъехали машины вышеупомянутых министров. В тот день я крутила педали дольше обычного. Перед тем как принять душ, включила радио. Было около часа дня. Я услышала, что Франсуа собирается выступать. Меня он не предупредил.

Я поспешила к телевизору, не имея ни малейшего представления о том, что он намерен сказать. К моему изумлению, я обнаружила, что он воспользовался моим предложением, которое еще накануне считал бредовым. На самом деле это был не его выбор, а лишь способ избежать открытой стычки между двумя министрами.

Последовали возмущенные вопли. Политики и периодические издания накинулись на Франсуа. Никто не оценил его намерения оставить Леонарду во Франции, оно было воспринято как свидетельство слабости президента. Между тем защитить ребенка мне казалось смелым решением. И даже если оно никому не понравилось, я ему за него благодарна.

Месяц спустя мне предстояло вручать премии фонда Даниэль Миттеран, и я написала речь, где упоминала все акции, которые проводила от его имени. В завершение выступления я воздала дань уважения этой женщине — жене первого президента-социалиста, и попыталась представить себе, что бы она сказала в 2013 году, если бы еще была с нами: «Могла бы Даниэль Миттеран обойти молчанием трагедию женщин в Конго? Обошла бы она молчанием трагедию сирийских беженцев?» И закончила речь фразой: «Больше я не стану молчать», имея в виду кампанию помощи женщинам — жертвам насилия, получившую название «Не молчать».

Агентство Франс Пресс, наплевав на гуманитарный аспект речи, выдернуло из контекста только последнюю фразу и, видимо, из самых низких побуждений связало ее с «делом Леонарды», записью в Твиттере по поводу выборов в Ла-Рошели и моим желанием вновь ввязаться в политические дебаты. И опять в сети и прессе разгорелась бурная полемика.

К вечеру в Елисейском дворце запахло грозой. Мне в очередной раз устроили разнос, выпустили в меня длинную очередь оскорбительных обвинений. Продолжалось это и в постели. Я не выдержала. Ни одной похвалы, ни единого слова поддержки, только жестокие упреки без конца. Близилась полночь, я оделась, собралась и ушла.

Франсуа попытался меня удержать, потом вызвать водителя. Я вышла одна через парадный двор. Полными слез глазами прямо посмотрела на жандармов, которые отдали мне честь, когда я выходила за ограду. Ушла без денег, унося в кармане только ключи от квартиры на улице Коши. Две минуты спустя мой телефон стал разрываться. Мне без конца звонили встревоженный Франсуа и мой офицер службы безопасности. Я не стала отвечать и почти час шла пешком до улицы Коши. На душе стало легче. Я вновь очутилась в моем доме, в моем убежище. На следующее утро агентство Франс Пресс внесло коррективы в свое сообщение, Франсуа признал, что был неправ и что мою речь неверно передали.

Теперь, когда мы больше не вместе, эти волны раздоров кажутся такими далекими. Некоторые из них привели к нашему разрыву. В мае 2013-го я решила с ним расстаться. Он был со мной слишком суров, и я не могла больше выносить его злобные выходки. Вернулась на улицу Коши и запретила ему туда приходить. Три недели мы не виделись. В выходные я разъезжала с друзьями по разным уголкам Франции. Но в конце концов вернулась. Он меня словно чем-то опоил. Я и представить себе не могла, что он, воспользовавшись свободой, станет встречаться с другой… Извечная наивность верной жены.

Сегодня я не узнаю своего надменного спутника в этом мужчине, который обхаживает меня, как в первый день знакомства. Он вновь стал внимательным, словно разбил в себе самом «замерзшее море»[39]— так говорил Кафка, имея в виду нашу внутреннюю тюрьму. Он, еще недавно такой скупой на комплименты, теперь стал меня ими осыпать. Он замечает все, что я делаю, знает, где я нахожусь, поддерживает меня во всех начинаниях, даже похвалил за пару интервью о «Народной помощи» и похищенных нигерийских школьницах. Когда мы жили вместе, он не знал даже названия передачи, что я вела на телевидении… И — какое великое достижение! — он, кроме политических разделов, теперь читает мои обзоры в «Пари-Матч».

Вечно занятый, заваленный работой, бесстрастный президент превратился в чуткого президента, который находит время, чтобы прочитать то, что касается меня, и даже написать мне десяток эсэмэсок во время совещаний в Елисейском дворце. Какой парадокс! Я ему сопротивляюсь: отныне мне известна рыночная стоимость человека, коим движет желание побеждать.