Он проехал мимо бара «Еще по одной». Потом проехал через Честер («Родину Попая»).[44]Тень заметил, что фасады домов, даже самых захудалых и никудышных, теперь часто были украшены белыми колоннами и наверняка в чьих-то глазах выглядели как настоящие дворцы. Он переехал через широкую реку с мутной грязной водой и громко хохотнул, когда разглядел на табличке название — «р. Большая Грязнуха». Он увидел три дерева, сбросивших к зиме листья и сплошь увитых бурым кудзу, который придавал им странные, почти человеческие очертания: издалека их вполне можно было принять за колдуний, скрюченных от старости ведьм, готовых открыть ему будущее.

Тень ехал вдоль Миссисипи. Он никогда в жизни не видел Нила, но слепящее полуденное солнце так сверкало на поверхности широкой бурой реки, что он сразу подумал о Ниле и его мутных водных просторах: не о нынешнем Ниле, а о том, который много веков тому назад пролегал, подобно артерии, через папирусные топи, питая и кобру, и шакала, и дикую корову…

Дорожный указатель предупредил его о том, что он подъезжает к Фивам.

Дорога шла по насыпи, поднимаясь над землей примерно на двенадцать футов, — он ехал по болотам. На фоне голубого неба — судорожное броуновское движение сотен черных точек: птицы.

Ближе к вечеру солнце стало садиться, и все вокруг окрасилось в волшебные золотистые тона; теплый и густой, точно заварной крем, солнечный свет преобразил мир, сделав его каким-то неземным и сверхреальным. Как раз в это время Тень промчался мимо знака, который сообщил ему о «Въезде в исторический Каир». Он проехал под мостом и оказался в маленьком портовом городке. Внушительное здание каирского суда и еще более внушительное сооружение таможенного управления были похожи на гигантские свежевыпеченные булочки, политые сиропом золотистого вечернего света.

Он припарковался в переулке и прогулялся до набережной. Но куда он вышел — на берег Огайо или Миссисипи — оставалось только гадать. На задворках одного из зданий стояли мусорные баки, и маленькая бурая кошка, принюхиваясь, скакала от одного к другому. В закатном свете даже у мусора вид был совершенно неземной.

По воздуху вдоль берега скользила одинокая чайка, взмахом крыла корректируя курс.

И тут Тень почувствовал, что он не один. На тротуаре, в десяти футах от него, стояла маленькая девочка в старых кедах и мужском сером шерстяном свитере вместо платья, стояла и рассматривала его с угрюмой серьезностью шестилетнего ребенка. Волосы у нее были черные, прямые и длинные, а кожа — такого же бурого оттенка, что и река.

Он улыбнулся ей. Но в ответ получил все тот же пристальный и дерзкий взгляд.

С берега донесся визг и вой, маленькая бурая кошка рванула прочь от опрокинувшегося мусорного бака, за ней гналась длинномордая черная собака. Кошка метнулась под машину.

— Эй, — позвал девочку Тень. — Ты когда-нибудь видела порошок-невидимку?

Девочка не ответила. Потом покачала головой.

— Не видела? — сказал Тень. — Тогда смотри.

Он вынул левой рукой четвертак, показал его с обеих сторон, потом сделал вид, будто бросает его в правую руку и крепко зажимает в кулаке. Потом он вытянул руку вперед.

— А теперь, — сказал он, — я возьму из кармана щепотку порошка-невидимки… — Тень засунул левую руку в нагрудный карман, выпустив четвертак, — и посыплю им руку, в которой держу монету… — он изобразил, что чем-то ее посыпает. — Смотри: монета тоже стала невидимой. — Он раскрыл правую ладонь — монеты в ней не оказалось, а потом, разыграв удивление, раскрыл левую — она тоже была пуста.

Маленькая девочка смотрела во все глаза.

Тень пожал плечами, сунул руки в карманы, в одну взял четвертак, в другую — сложенную пятидолларовую бумажку. Он хотел притвориться, будто достал их прямо из воздуха, а потом дать девочке пять баксов: они явно были бы для нее нелишними.

— Смотри-ка, — сказал он, — у нас зрителей прибавилось.

Черная собака с большущими ушами и маленькая бурая кошка, усевшись по обе стороны от девочки, пристально за ним наблюдали. Собака навострила уши, отчего вид у нее сделался комически настороженным. По дорожке в их сторону шел похожий на цаплю мужчина в очках с золотой оправой. Он оглядывался по сторонам, будто что-то искал. Наверняка хозяин собаки, подумал Тень.

— Ну, что скажешь? — обратился он к собаке, пытаясь развеселить девочку. — Классно получилось?

Черная собака облизнулась. А потом сказала низким, сдержанным баритоном:

— Видел я как-то Гарри Гудини, и поверь мне, парень, тебе до него далеко.

Девочка посмотрела на кошку с собакой, потом подняла взгляд на Тень, а потом бросилась бежать, да с таким отчаянным топотом, будто за ней гнались все черти ада. Животные проводили ее взглядом. Человек-цапля подошел к собаке, нагнулся и почесал ее за ушами. Уши стояли торчком.

— Не занудствуй, — сказал человек в очках с золотой оправой, обращаясь к собаке, — это ведь просто фокус с монетой. Он же тебе не побег из-под воды показывал.

— Ну, за этим-то, положим, не заржавеет, — сказал пес. — Он еще и не на такое способен.

Золотистый свет померк, стали сгущаться серые сумерки.

Тень сунул монету и пятидолларовую бумажку обратно в карман.

— Так-так, — сказал он. — И кто же из вас будет Шакал?

— Протри глаза, — сказал длинномордый пес и неторопливо зашагал по тротуару, бок о бок с человеком в золотых очках.

Чуть помешкав, Тень последовал за ними. Кошки как не бывало. Они дошли до большого старого здания, стоявшего между домами, окна которых были сплошь заколочены досками. Рядом с дверью висела табличка: ИБИС И ШАКЕЛЬ. СЕМЕЙНАЯ ФИРМА. ПОХОРОННОЕ БЮРО. С 1863 ГОДА.

— Меня зовут мистер Ибис, — сказал человек в золотых очках. — Полагаю, вы не откажетесь от легкого ужина. Моего друга, к сожалению, ждет работа.

Где-то в Америке

В Нью-Йорке Салиму страшно, поэтому он обеими руками стискивает свой чемодан с образцами и крепко прижимает его к груди. Он боится черных, ему не по себе от самого их взгляда, он боится евреев — тех, которые одеваются во все черное, носят шляпы, бороды и пейсы, он узнает с первого взгляда, а сколько их еще слилось с толпой! — он боится абсолютно всех, боится людей любых мастей и габаритов, целыми толпами высыпающих на улицу из своих высоких-превысоких грязных зданий; он боится гвалта автомобильных гудков, он боится даже воздуха, вонючего и вместе с тем ароматного, совершенно не похожего на воздух Омана.

В Америке, в Нью-Йорке Салим уже неделю. Каждый день он обходит две-три конторы, открывает свой чемодан с образцами и демонстрирует медные брелки, колечки, фляжки и крошечные фонарики, модельки Эмпайр стейт билдинг, статуи Свободы, Эйфелевой башни, у которых из-под краски поблескивает латунь; каждый вечер он отправляет факсы своему зятю Фуаду домой в Маскат, сообщая, что сегодня не получил ни одного заказа или, как в один прекрасный день, что заказов было сразу несколько (правда, мучительно сознавал Салим, выручки не хватало даже на то, чтобы покрыть стоимость авиабилета и проживание в гостинице).