– Эй, ты спишь? – не дождавшись ответа, мальчишка выбрался из шатра, взял найденную в чемодане пачку сигарет и вышел на балкон.

В сумерках он двигался так неузнаваемо, так несвойственно ему – плавно и лениво, как молодой сытый зверь, будто позабыв играть роль. Казалось, он наконец-то был сыт Залевским. Но не отказывал себе в удовольствии, насытившись, поиграть растерзанной добычей. Разлегся на тахте и спросил:

– Ты о чем-то не договорил? Я знаю, что Нуреев уехал на Запад.

– Он не уехал, а остался там во время гастролей. Сбежал прямо из аэропорта. Он был первым, кто на это решился. А не договорил я о его личной жизни.

– Ну, договори.

Залевский качался в любимом кресле и вместо долгожданного шанти закипал.

– Он хотел секса двадцать четыре часа в сутки. Ему это было необходимо. Понимаешь? С кем попало: с матросами, грузчиками, проститутками… Великий содомит. Он же дорвался! И вдруг столкнулись две кометы. Рафинированный аристократичный Аполлон – Эрик Брун и бешеный Вакх – Рудольф. Он сделал Эрика бисексуальным одним своим страстным порывом. А тот не знал, как с ним справиться, хоть и был на десять лет старше. Рудольф изводил его своей ревностью. И это – на фоне собственной сексуальной чрезмерности и вседозволенности. Они были красивыми и гениальными! Но эта страсть была губительной для обоих. И в то же время он был с женщиной – прекрасной балериной, старше его намного – с Марго Фонтейн. Его властность не оставляла шанса никому. Он моментально сломал в ней синдром примадонны – этот снисходительный оттенок в общении с партнерами. Он просто не считался с ее статусом. Фонтейн была для него женщиной во всех смыслах. И с этими двумя людьми у него была настоящая близость – духовная, а не только физическая. Он говорил, что они играли и жили друг другом. Он фонтанировал сексуальной энергией. И ему прощали все его выходки.

Залевский вдруг разозлился: он не умеет справиться с мальчишкой – с этой его любовью-нелюбовью, дурацкой навязанной ему дружбой. Он обернулся. Парень внимательно наблюдал за ним. Марин выбрался из кресла. Он испытывал острый сексуальный голод. До головной боли. Его требовательному телу недоставало здесь телесной полноты жизни.

– Мне нужно уйти. Точнее, я хочу пройтись.

– Один?

Хореограф не смог вынести его взгляд, в котором читалась не только растерянность, но и готовность принять выбор друга. Он почувствовал легкое раздражение. Несмотря на свою увлеченность Залевский временами тяготился его компанией.

До разговора о Рудольфе Марин намеревался съездить в отель и попросить список агентств, которые оказывали «эскорт-услуги» – Индия сохраняла видимость благопристойности. Можно было еще обратиться к таксистам, но поставляемые ими уличные проститутки, приезжавшие на заработки из деревень, были грязны, да и особыми умениями не отличались. Но мальчишку он в любом случае брать с собой не собирался. Он вспомнил, что в шеке ему сделал знак молодой англичанин, которого он замечал уже несколько раз. Он снимал соседний гест-хаус. Вот это, пожалуй, доступно в его нынешних непонятных обстоятельствах. Хотя, думал Залевский, какая же это глупость – идти искать кого-то, когда они уже есть друг у друга. Он так ясно видел, как именно это должно произойти. Но, похоже, видел это только он один.

– Ну и иди. А я буду в твоем кресле качаться.

– «Бабушка, когда ты умрешь, я буду твою швейную машинку вертеть»! – передразнил мальчишку Залевский. Он вышел из дома и обернулся. Выхваченная внутренним освещением из окружающей кромешной тьмы комната плыла в теплой ночи. Там, под сооруженным Марином шатром, сидел в кресле оставленный им человек и ждал его. Грыз ногти. Нервничал? Злился? Раскачивался, думая о чем-то. О чем? Марину он вдруг показался бабочкой. Мотыльком в стеклянной банке. Мотылек порхает в поисках любви, принимая за свою пару то кружащийся в падении лист, то собственную тень. Посвящает им свой танец любви. Танец с собственной тенью. «Не наступай на мою тень!» Но вот ловец накрывает его сачком. Только мотылек не понимает, что с ним происходит. Не догадывается, что пойман. А у ловца мотыльков терпение не безгранично. И скоро он, вволю налюбовавшись, насадит его на булавку. Или отпустит. Он еще не решил. В голову тотчас полезла история Мотылька и Ловца. Он бродил в темноте, спотыкаясь о камни и корни, и пытался сложить сюжет. Но ему никак не давался финал. Пришел в себя, только когда мимо него в третий раз в одном и том же направлении прошел нетвердой походкой молодой человек, очевидно, потерявший свой дом. Наверное, впервые отведал местных пирожных, начиненных психотропным зельем. По расчетам Залевского, «завода» ему должно было хватить еще на десяток кругов.

Отвлекшись от мыслей о злоключениях и трансформациях мотылька, Залевский почувствовал чье-то незримое присутствие. Некто посторонний сопровождал заинтересованным взглядом его хаотичное перемещение в пространстве. Он замер, всматриваясь в темноту. На ступеньке соседнего гест-хауса сидел сосед, которого он видел в ресторане, и, как понял Залевский, давно за ним наблюдал. Значит, так тому и быть. Он просто снимет напряжение. Да что же это с ним? Он ищет себе оправдание? Смешно!

Соседа звали то ли Родди, то ли Терри (господи, зачем ему это помнить?). Он был похож на освежеванного бобра – обтекаемого, розового, с крупными передними зубами, такими длинными, что хореограф на мгновение представил себе, как его сейчас заточат. Драть бобров ему еще не случалось. На него напал безудержный нервный смех, оскорбивший тонкую натуру партнера. Гадость, думал Марин. И вспоминал свой сон, который был настолько прекрасней реальности. Он возвращался в дом с ощущением, будто провалился в деревенский дворовый сортир. Ему казалось, что от него дурно пахнет – просто-таки разит бобром.

С порога Залевский ввалился в ванную и встал под душ. Он ожесточенно смывал с себя бобра. Как хорошо, что у него есть любимые благовония: смесь ароматных трав, эфирных масел и меда. Он втирал их, насыщая кожу и пространство запахом сладковатым, глубоким, теплым и влажным.

– Что это? – потянул носом парень, обернувшись к вошедшему Марину.

– Это Индия. Так пахнут те, кому повезло.

– А я? Я очень хочу, чтобы мне повезло.

Он стоял перед Залевским и почти возил носом по его оголенному торсу – считывал незнакомые ароматы. И Залевский вдруг испугался, что парень учует «бобра». Или пусть наконец учует?

– Очень хочешь? – Залевский потянул его к себе и прижал к груди. – Но это неправильно: мы должны пахнуть по-разному. Завтра отвезу тебя в лавку – выберешь себе.

– А сегодня что?

– А сегодня – Аравийское party! Я хотел сначала произвести разведку, а потом устроить тебе сюрприз, – вдохновенно импровизировал хореограф. – Но можно и без разведки. Собирайся!

Он помнил, что центром ночной жизни в округе был клуб, высеченный прямо в скале Лендс-Энде на берегу, над пляжем Анджуна, хоть и посетил его всего один раз. Место было культовым, активно посещаемым. Залевский заказал такси.