Нет, забавные все же существа — мужчины». Кате было смешно и интересно: а что дальше из всего этого дачного романа выйдет? Кузнецов вон про испанцев толкует, а Нина тоже человек чести. С ней, если он все это так, от скуки затеял, трудно ему будет столковаться. А если что серьезное у него, то…

— Смотрите-ка, еще один к вам гость. — Владимир, отложив арбузную корку, выглянул в окно террасы.

По ступенькам крыльца, поднимался Константин Сорокин. Он успел уже переодеться. Вместо летнего бежевого костюма, в котором Катя видела его с чердака, когда он разговаривал с работягами у калитки, теперь на нем были шорты цвета хаки и белая футболка.

— Костя… проходи. Хорошо, что ты зашел… Здравствуй… Костя, — Нина поднялась из-за стола. По ее сразу изменившемуся лицу Катя поняла: да, это вам не Шурка Кузнецов с побритым затылком — простец и болтун. Это явился настоящий «друг детства», воспоминания о котором так сильны и ярки, что никакая разлука в семь лет не способна…

— Там Олег Игоревич тебя, Шурка, обыскался вконец, — сказал Сорокин холодно. — И Александре ты нужен. Она о чем-то с тобой поговорить хотела.

— Ах черт, забыл перед старухой своей отчитаться! — Кузнецов хлопнул себя по затылку, — Вот что, девочки, вы со мной делаете, забывать начал про все! Бегу, лечу. Чур, оставить на мою долю еще полосатой ягоды. Я сейчас вернусь. Старуха моя только…

— Какая она тебе старуха? — Сорокин сдвинул брови. — Выбирай, знаешь, выражения, когда говоришь об Александре Модестовне!

«Какие мы грозные стали. — Катя удивленно уставилась на „брата погибшей“. — Что за новая сцена? Этому что еще нужно? Верный рыцарь какой… Это что-то новенькое, кажется, — он и Александра…»

— Костя, ты садись, арбузы чудесные, Шура вот угостил. Из Москвы привез, — засуетилась Нина, подвигая Сорокину свободный стул. — Садись же, угощайся.

— Ас тобой, Нина, я тоже хотел поговорить. — Сорокин оскорбленно выпрямился. — Я не ожидал такого с твоей стороны. Не ожидал… Что ты до сплетен опустишься!

— Каких сплетен, что ты, Костя?

— До самых низких сплетен о моей семье о муже моей матери. Я сейчас из прокуратуры — там два лба каких-то, два скота в дерьме меня искупали… Все белье мое вывернули с чьей-то услужливой подачи. Я догадываюсь с чьей. — Сорокин бешено сверкнул на растерявшуюся Нину глазами. — И не смей мне зубы заговаривать! Ишь ты, овечка… На кой черт ты им рассказала? Они же к вам, к тебе тогда вечером приезжали. Справки про меня наводили, да? А ты и рада стараться! Рада осведомленность свою показать, да? Про Лерку, про мужа моей матери… Все сплетни досужие выложила, да? Все про меня донесла?!

— Костя, я ничего такого никому не говорила. — Тут, как отметила Катя, Нина все же слегка покривила душой. — Мы так давно с тобой не виделись, что я могу о тебе знать? За что ты на меня взъелся? Я просто…

— Ты и раньше не в свои дела совалась! А теперь я с твоей подачи должен оправдываться перед этими…

— Потише, потише! — Кузнецов встал из-за стола — лишь посуда зазвенела. — Ты что тут разорался, а? Ты что к ней пристал?

— А ты не лезь ко мне!

— Я тебе сейчас, скотина такая, так не полезу…

— Ребят, хватит, кончайте. Баста, мужики, ну! Это ж смешно просто, — подал голос Владимир. Однако Катя отметила; он и пальцем даже не пошевелил, чтобы «по-мужски» разнять ссорящихся. Как и во время припадка Сорокиной и общего смятения за столом, он и сейчас не вмешивался — сидел себе, выковыривал спокойненько черные семечки из спелой арбузной мякоти.

— Не трогай меня! Убери руки! — Сорокин попятился, но взбешенный Кузнецов сгреб его за футболку и, толкая в грудь, потащил к двери.

— Не смей на нее орать, — прошипел он. — Что, злость стало не на ком срывать? Одной Лерки тебе мало? Мало, да?

Сорокин сразу же как-то насторожился, глаза его недобро вспыхнули. Он крепко ухватил Кузнецова за запястье, отрывая его от себя, и тут… Катя услышала тяжелый вздох, обернулась и… Нина, белая как мел, прижала руку к груди и кренилась со стула набок. Катя бросилась к ней:

— Нина, что, что с тобой?

— Что-то плохо… голова кружится, темно… — Нина словно ускользала куда-то от них, от себя. — Сахара, наверное, переизбыток… Глюкозы, это бывает… Ты не волнуйся… Темно как…

Кузнецов, мигом отпустив Сорокина, ринулся к ним.

— Нинка, что с тобой?

Нина тяжело висела на Катиных руках. Она была без сознания.

— Это обморок… Наверное, обморок… это бывает так. — Катя храбрилась, но у нее дрожали губы: и верно, обморок ли это? Вспомнилась Сорокина, распростертая на траве. — Шура, куда вы ее? Куда ты ее тащишь? Осторожнее!

Кузнецов, не долго думая, не слушая никого, схватил Нину на руки и выскочил на крыльцо. Катя устремилась следом. Думала: он несет ее на воздух, чтобы она отдышалась. Но Кузнецов чуть ли не бегом ринулся к калитке.

Они всей гурьбой последовали за ним. По лицу Сорокина было видно, что такой реакции на свои обвинения он не ожидал. «Идиот истерический, — пилась Катя. — Не видит, что ли, какая она… Жаль, ему Шурка в лоб не двинул!»

— Юлия ее сейчас посмотрит. — Кузнецов саданул по калитке ногой, и она, ветхая, едва с петель не соскочила. — А там, если что, я за врачом мигом съезжу, из-под земли достану.

— Оставь ее, не носи никуда, — догнавший его Владимир вдруг решительно взял его за плечо. — Ну чем она может помочь, кроме…

— Отстань, — Кузнецов, дернувшись, сбросил его руку. — Не лезь не в свое дело. Я же в твои не лезу, правда? Катя, откройте калитку! — Это относилось уже к калитке дачи Чебукиани. — Она не заперта, ну, скорее же!

Участок соседей встретил их покоем и тишиной. Пчелы жужжали на настурциях, птахи пересвистывались в кроне старой липы у крыльца. На дорожке лежал брошенный кем-то гамак. На садовом столике стояла корзинка зеленых яблок и лежало какое-то вязанье — шаль или салфетка кружевная.

— Хозяева, што ль, нужны? Так они в доме, шибче стучите. Отдыхать, видно, полегли, спят. Ой, да что с девкой-то? Машиной сшибло?

Из-за угла дома появился голенастый мужичок в клетчатой рубахе и спортивных штанах с лампасами. Он косил лужайку перед домом, где трава росла чуть ли не в человеческий рост. Катя смекнула: видно, те работяга просто ходили по дачам с целью подзаработать на бутылку. И вот один подрядился к Александре Модестовне «скосить лужок». Внезапно она узнала в мужичке рассказчика из очереди, которого видела утром. Смешная кличка Колоброд ему действительно шла. Он уже явно принял на грудь и теперь едва держался на хлипких ножках, опираясь на косу, как на посох. А уши его, оттопыренные-и лопоухие, просвеченные полуденным солнцем, напоминали рубины.

— Юлия Павловна! — загремел Кузнецов, не удостаивая мужичка взглядом. На всех парах он уже мчался к крыльцу. — Юлия Павловна, Нине плохо, помогите!!