Говорят, уходя из дома и возвращаясь с площади, он ежедневно приветствовал ее и целовал.

Так любить женщину, хотя она была чужестранкой, гетерой, что демонстрировать это публично! Вот пример шокирующей свободы, нонконформизма. А любила ли Аспасия Перикла? Не потому ли, что Перикл так неосмотрительно любил Аспасию, у них родились дети? Неизвестно. Возможно, перейдя с положения гетеры на положение сожительницы, Аспасия меньше стала бояться нежелательной беременности? Этот ребенок, отец называет его Периклом, звался Периклом Младшим. Его сын, да, но не наследник, не преемник своего отца. Это бастард, сын гражданина, но гражданина, уже имеющего двух законных сыновей, Ксантиппа и Парала. Это также сын Аспасии, чужестранки, гетеры, женщины, не отданной своему мужу вместе с приданым отцом в законный брак, но жившей с ним, то ли потому, что она «была взята» им, то ли потому, что отдалась ему. Словом, маленький Перикл является всего лишь сыном сожительницы-чужестранки и на этом основании не может считаться афинским гражданином, хотя он сын первого среди афинян! Родись он несколькими годами ранее, судьба его была бы другой. В 451 году до н. э. — в то время, когда Перикл все еще жил с Д..., он предложил афинскому народу закон об ограничении предоставления гражданства — отныне гражданства удостаивались только мальчики, рожденные от обоих родителей-афинян. До этого же момента было достаточно, чтобы афинянином был отец. Конечно, жить и приживать детей с чужестранкой будет все также возможно, но плод этого союза никогда не станет гражданином Афин. Именно при этом режиме родилось дитя любви Перикла и Аспасии; они вырастили его и дали ему имя отца. После процесса против Аспасии разразилась война, а потом ужасная эпидемия, уничтожившая десятки тысяч мужчин и прежде всего «цвет юности». Два законных сына Перикла тоже умерли. Сперва Ксантипп, старший, с которым Перикл не был в хороших отношениях; но он был сражен гибелью Парала, второго сына. Именно в этих обстоятельствах, под угрозой потери «его имени и фамилии», видя свой «дом» в запустении, он подал афинскому народу прошение об отмене собственного закона для своего последнего сына. Его выступление, по словам хроникеров, было излишне патетическим, и только состраданием можно объяснить согласие совета удовлетворить просьбу Перикла, в то время когда генеральной тактикой Афин являлось скорее ограничение, чем предоставление гражданства. Афиняне сочли, «что просьба так естественна для человека, и позволили ему внести незаконного сына в список членов фратрии, дав ему свое имя».

Перикл скончается от эпидемии некоторое время спустя. Незамужняя, чужестранка, умная, а еще великолепно разбирающаяся в мужских наслаждениях Аспасия покинет «дом» Перикла и вновь обретет независимость. Не известно, перестала ли она держать «дом свиданий»; она могла бы продать его, когда поселилась у Перикла, но ничто не запрещало ей извлекать из него доход. Как бы там ни было, последний известный поступок в ее биографии свидетельствует о той же двойственности, которая является, несомненно, неотъемлемой частью жизни гетер: после смерти «великого человека» она недолго оставалась неутешной вдовой — впрочем, она вообще не была вдовой. Свое знание политики, риторики, свои педагогические дарования она употребила на службе у одного «торговца овцами, человека незнатного и грубого», по имени Лисикл. Остановив на нем свой выбор и, таким образом, несомненно, породив в городе много зависти, она жила с ним и сделала его «первым человеком в Афинах». Любовница торгаша, подруга демагога, обучая его политике, Аспасия и на закате своих дней продолжала строить независимую жизнь.

Говорят, Аспасия пользовалась такой славой, что Кир, который боролся за персидский престол, назвал самую любимую свою наложницу Аспасией.

Плутарх, сообщая об этом в «Жизни Перикла», подтверждает таким образом, что знаменитые гетеры были очень популярны.

История Аспасии «Второй» описана в сборнике Элена «Разнообразные истории». Судьба этой женщины была исключительной, но нас она интересует по двум причинам — как социальный тип и как сугубо греческий идеал, хотя Аспасия «Вторая» связана с персами.

Ее звали не Аспасией — это был ее псевдоним — а Милто («Киноварь») — возможно, из-за цвета лица. Но мы немного забегаем вперед, потому что свое имя она получила позднее. Итак, вернемся к самому началу. Она была дочерью некоего Гермотима, сиротой по матери, родилась в Фокее, в Северной Ионии, и «росла в бедности, но держала себя в строгости и твердости». «Строгость» и «твердость» — две добродетели, в греческом представлении присущие скорее мужскому полу. Именно таких бедняков предпочитали сентенциозные греки: добродетельных и гордых. Parthenos, как Навсикая, она мечтает о браке, в мечтах ее муж предстает «превосходным мужчиной». Но во время деликатного периода полового созревания с ней случается пренеприятнейшая вещь — мерзкая бородавка на подбородке. Отец ведет ее к врачу. Увы! Нет денег — нет врача. О горе! И тогда во сне ее посещает голубка, которая, превратившись в женщину, говорит ей: «Мужайся! Возьми уже высохшие венцы из роз, посвященные Афродите, истолки лепестки и прикладывай это средство на свою бородавку». Так она и сделала, и «благодаря милости прекраснейшей из богинь» дочь Гермотима вдруг преобразилась из дурнушки «[в] самую прекрасную parthenos своего возраста». Другими словами, thygater Гермотима перешла в возраст, в котором ее тело изменилось, став «прекрасным» и желанным для мужчин. Это достойно описания, как и в случае с Навсикаей. Из описания нашей красавицы мы узнаем, что волосы у нее белокурые и слегка вьющиеся, очень большие глаза, очаровательный орлиный нос, крошечные ушки, алые губы, зубы белее снега. Цвет лица, разумеется, «подобен розам», кожа «нежная» или «деликатная». В остальном же автор рассчитывает на наше воображение, исключение сделано только для ее лодыжек. Ах! Эти лодыжки дочери Гермотима! «Они были столь тонкими, что Гомер не смог бы удержаться, чтобы не упомянуть их в числе тех, которые он называл kallisphyres». Это признак изысканности. Остается голос: «Можно было подумать, это говорит Сирена», — такой он был сладостный и нежный. И все это никогда не обманывало природу, не добавляло «к своей красоте ничего ненужного и лишнего».

Жизнь Милто изменилась в тот день, когда она была приглашена на пир к Киру. Это Кир Младший, сатрап Малой Азии, брат царя Артаксеркса II. Он при поддержке своей матери организовал в 401 году до н. э. экспедицию Десяти Тысяч, о которой Ксенофонт написал в своем «Анабазе». Отец и дочь сопротивляются этому приглашению-приказу. Им хорошо известно, чем может обернуться для добродетельной девушки подобное пиршество. Но применена сила («сатрапы нередко использовали насилие»), и ничего нельзя сделать, чтобы избежать горькой участи. Это пир мужчин, Кир устраивает со своими товарищами попойку, «как любят и делают персы», но обычаи предписывают в точности следовать примеру пирующих греков. «Когда персы наелись, они в полной мере предались наслаждениям... Посреди пира к Киру были приведены четыре юные девы, и среди них Аспасия из Фокеи». Греческая в полной мере, parthenos проявляет свой гордый характер, сопротивляясь «принятию одежды», что заставляли ее сделать перед тем, как ввести в зал. Итак, у нас есть все для морализаторского противопоставления. С одной стороны, три другие девицы: лживые интриганки, довольные своей судьбой, чья наигранность противопоставляется естественности Милто: они нарумянены, выглядят вызывающе, демонстрируя «все ухищрения, известные гетерам, использующим красоту, чтобы извлечь из нее выгоду». Сколько художников описывало такую же сцену! И кто бы удивился, глядя, как эти три гречанки позволяют обнимать и целовать себя? Уже согласившиеся, уже служащие наслаждению этих мужчин, уже рабыни... Им противопоставляется Милто. «Она не поднимала глаз, ее лицо приняло оттенок раскаленного железа, глаза ее наполнились слезами». Она согласна пошевелиться только под принуждением. Она отказывается от роскошного плаща, который ее попросили принять, она отказывается даже от бани. Она кричит, она призывает своего отца, потом проклинает его, проклинает саму себя, ссылаясь на двух своих покровителей, Грецию и свободу. Это лейтмотив греческого сознания, возникший из связи с варварами, провозглашавшими право на свободный выбор. Милто чувствует себя узницей произвола: «Она была убеждена, что ее понуждаютк рабству». Однако ей приходится уступить и надеть плащ. Принятие одежды, как и принятие имени — вспомните Брисеиду и Хрисеиду и всех тех женщин, которых насилие передало в руки мужчин, — является в этих историях основополагающим, оно эквивалентно принятию определенных функций. Это конец, но она все еще оттягивает срок платежа, сопротивляется необходимости вести себя «не как parthenos, а как гетера». Однако маленькая козочка слишком понравилась волку.