Я должна была знать. Мы с сестрой всегда знали то или иное друг о друге, не будучи в состоянии объяснить или понять, откуда мы это знаем.

По дороге в Мичиган у меня было достаточно времени, чтобы подумать. Иногда я думала, как порядочный человек, которым хотела быть. Иногда я думала, как коварный маньяк, которым на самом деле была. Я провела ночь в мотеле в Сандаски. В “Мотел Сикс”, где заплатила наличными.

Я добралась до домика на следующий день. Мамин “бьюик” восемьдесят восьмого года стоял на подъездной дорожке. Как бы я хотела, чтобы это оказалась просто машина! Но это была та машина, в которой мы в детстве столько раз чудом избежали гибели. После того как у матери временно изъяли права за вождение в нетрезвом виде, машина оставалась в гараже. Бернис иногда брала ее, чтобы сохранить на ходу, но вынужденная отставка спасла машину от щербин и вмятин, которые наверняка наставила бы ей мать. Я сказала себе, что теперь это машина Эвелин, но от этого мне стало только хуже. Потому что я осознала, что довольно скоро – слишком скоро – эта машина может стать моей. Но что мне с ней делать? Моя сестра умрет, а я буду в другой стране мультимиллионершей, которой ни для чего не нужен побитый мамин “бьюик”.

Дверь домика оказалась заперта. Я постучала. Никто не ответил. Никто не закрепил порванный экран на веранде, и я перелезла через перила. В доме пахло так, словно в нем кто-то умер. В детстве, если такое случалось, мы с Эвелин пугали друг друга, что в стене замурован мертвец. Эдгар По был нашим любимым писателем.

Обычно у стены оказывалась дохлая летучая мышь. Все летучие мыши теперь дохли. Деннис Найлон сделал взнос в фонд исследования болезней летучих мышей, чтобы запустить наш Бэтгёрл-стиль. Это была моя идея. И, как теперь пришло мне в голову, именно этим я и занималась на работе: спасала жизнь умершим летучим мышам.

Господи, как я ненавидела бывать одной в этом доме. Неужели Эвелин передумала? Хоть бы она была здесь. И не мертвая.

На кухонном столе я увидела бутылку апельсинового энергетика, упаковку печенья с маршмеллоу и картофельные чипсы, которые Эвелин ела, когда бывала под кайфом – в такие дни она ела все время.

– Эвелин?

– Я здесь.

Я вбежала в комнату, где она спала, когда становилось холодно спать на веранде. Годами мы делили одну комнату, потому что так здорово было болтать, рассказывать истории и пугать друг друга. Потом годами спорили, какая комната наша. Наконец мы пришли к соглашению, кто где будет спать: первая стадия нашей сепарации.

Я открыла дверь.

Видеть своего двойника – всегда потрясение. Это как смотреть в зеркало – но гораздо, гораздо причудливее. Самое странное теперь было, что мы выглядели настолько одинаково – и настолько по-разному. Волосы Эвелин были всклокочены, словно какая-то мелкая зверушка устроила в них гнездо. Лицо неравномерно одутловатое, кожа прозрачно-голубоватая, как обрат. Когда она улыбнулась мне, я заметила, что у нее не хватает переднего зуба. На Эвелин было несколько свитеров, один поверх другого. Она свернулась под одеялами – и все-таки мерзла.

Эвелин выглядела чудовищно. Я любила ее. Всегда любила и всегда буду любить.

Сила этой любви стерла все. Годы ссор и беспокойства. Безумные полуночные звонки, попытки разыскать сестру, реабилитационные клиники, разочарования и ужас. Все обиды, безысходность и страхи без следа сожгло счастье быть с ней в одной комнате. Счастье от того, что она жива. Как я могла забыть самого важного человека в моей жизни? Я никого не любила так, как свою сестру. Никого, кроме Ники. Было почти непереносимо больно оттого, что моя сестра его не знает. Что Ники не знает ее. И, может быть, никогда не узнает.

Я подбежала, обняла Эвелин. Сказала:

– Тебе нужно помыться.

– О, начальство явилось. – Эвелин выволокла себя из кровати. – Что мне нужно – так это порция бурбона, пиво и две таблетки викодина.

– Ты под кайфом. – Я присела на край кровати.

– Ты так хорошо меня знаешь, – вяло заметила Эвелин. И добавила: – Я хочу умереть.

– Не хочешь, – сказала я. – Не можешь.

Я с ума сходила от мысли, что ее смерть поможет нам с Шоном. Я же забыла, как любила ее, как хотела, чтобы она жила. Я придумаю что-нибудь еще. Я привезу ее к себе домой, расскажу Шону и Ники правду…

Эвелин сказала:

– Не как в той пьесе, где девочка всю дорогу говорит маме, что убьет себя. И убивает. Или не убивает. Не помню. Ничего такого не будет.

– Скажи мне, что ты это не всерьез, – попросила я.

– Всерьез. – Она указала на полку у меня над головой – там дюжина пузырьков с таблетками выстроились в ряд, как готовые сдетонировать прозрачные цилиндрические бомбы. – И я не какая-нибудь дилетантка. От меня грязи не будет, обещаю.

– Мне нужно, чтобы ты была со мной, – сказала я.

Эвелин ответила:

– Мы уже потеряли связь друг с другом, если ты вдруг не заметила.

– Это можно изменить. Прямо сейчас.

– Все можно изменить. Например, я теперь стала аккуратной. Собираюсь прибрать на кухне. Заправлю кровать. Я не убью себя в доме, тебе не нужно будет возиться с моим телом. Я планирую сделать это вне дома и предоставить матери-природе выполнить всю грязную трудную работу.

– Все еще страдаешь, чья очередь убирать?

– Погоди, – перебила Эвелин. – Мысль такая: присоединяйся ко мне. Последнее купание в озере. Две мертвые сестры-близнеца снова становятся элементами, из которых когда-то произошли. Нам не надо будет больше беспокоиться друг о друге. Или страшиться старости и умирания. Вообще думать друг о друге. Не будет больше полночных ужасов. Знаешь, как это прекрасно? Ни беспокойства, ни гнева, ни скуки, ни ожидания, ни печали, ни…

– Очень соблазнительно, – сказала я.

И долю секунды это действительно меня соблазняло. Умереть вместе с Эвелин было бы финалом великого приключения, отчетливое “подите к черту” в адрес монотонности и скуки. Разбирайтесь с этим сами, Шон, Стефани и Деннис! Но ведь Ники тоже придется разбираться с этим.

– Спасибо, но – не могу. У меня есть Ники. – Я тут же пожалела о своих словах.

– А у меня нет, – сказала Эвелин. – Нет у меня классного маленького человечка, которому я была бы нужна. Племянника, к которому ты никогда меня не подпустишь.

– Я не могла… ты была такая… я не знала…

– Не заморачивайся, Эм. Время уже ушло. А без классного маленького человечка мне остается только большая гадкая смерть и желание умереть.

Она приложила свое запястье к моему. Два вытатуированных браслета из колючей проволоки образовали смятую восьмерку. Моя сестра всегда обожала театральные жесты.

– Больше никаких ссор, – произнесла она.

– Больше никаких ссор, – повторила я. – Слушай. Мне надо тебе кое-что сказать.