– Неужели прошел по нашим владениям?

– Да! А при хане-разбойнике состоял ради консультаций военных прусский резидент Боскамп – вот что для россиян несносно.

Екатерина заварила для себя кофе покрепче:

– Этого болтуна фон дер Гольца – ко мне!

Берлинский посол еще от порога распетушился для целования руки, но рука Екатерины убралась за спину.

– Учинилось, нам ведомо, что при войске хана крымского и ногайского обретается атташе ваш Боскамп, а нужда тому какова? Ведь вы извещены достаточно, как я генералов своих за фалды хватала, чтобы они сгоряча Берлин вторично не отнимали. Но я могу и волю дать гневу своих армий – пускай наступают, и завтра же мы снова будем костры палить на площадях берлинских, а казаки наши всех курят ваших пережарят на саблях своих…

Впервые прорезался голос Екатерины – ее резкий диктат в делах политики. Гольцу стало дурно. Екатерина указала вывести его прочь. И сразу поскакали курьеры посольские – в Берлин, оттуда понеслись курьеры королевские – в Крым, и татарский хан мгновенно распустил свою орду по кибиткам. Лишь тогда Екатерина тронулась в дорогу, проезжая по четыре станции в день, на каждой плотно закусывая. Григорий Орлов подлаживался к ней с ласкою:

– Едешь под корону, а когда под венец уведу тебя? Гляди, Катя, живем-то невенчаны… Хорошо ли так?

– Оставь, – морщилась женщина.

– Грех такую, как ты, во вдовстве оставлять. Эвон, и тетка твоя покойная, она ведь венчалась с Разумовским-то.

– Не было того! Не было… слухи одни.

Сытые кони резво увлекали кареты в гущу желтеющих берез, по зеленым елочкам прыгали рыженькие белки. Кони мчали на Москву; внутри кареты часто позванивал колокольчик верстомера: вот еще одна верста миновала… вперед, вперед.

– Ты не слушай, что тебе Панин с гетманом наговаривать станут, ты нас слушайся, – внушал всю дорогу Григорий Орлов, осыпая ее поцелуями. – Вслед за короной, Катя, готовься брачный венец принять… Уж как любить буду – всем чертям тошно станет! Верь. Я таков. Горяч. Верно. Потому что мила. Ух, зацелую…

Часто звонил верстомер – близилась Москва.

Первопрестольная встретила ее колокольным набатом, коврами персидскими на мостовых, шалями китайскими на подоконниках. Все унылые места и заборы подгнившие были замаскированы ельником и можжевельником. Войска равнялись шеренгами, а пушки выпаливали столь звончайшие, что в ушах возникала нестерпимая ломота. Екатерина, стоя в открытой карете, кланялась народу на все четыре стороны. Кланялась недаром: народ встретил ее с унизительным равнодушием, и это сразу заметили послы иноземные. Ночью кто-то сорвал портрет Екатерины с триумфальной арки, утром полиция подобрала его из грязи, он был разорван и растоптан.

Екатерина просыпалась от криков под окнами:

– Виват император Павел, ура – Петровичу!

Разве это сын? Это – соперник…

* * *

Театральными подмостками стала для Федора Волкова вся Москва…

Народ оповестили заранее, чтобы шел на Басманные, Мясницкую и Покровку, где в машкерадном действе узрят люди русские всю гнусность пороков и усмотрят признаки добродетели. Из афишек печатных москвичи сведали, что после явления «Торжествующей Минервы» будут «разные игралища, комедии кукольные, гокус-покус и разные телодвижения…». Старики молодых спрашивали:

– Мил человек, а кто така Минерва-то будет?

– Минерва-стерва. Гляди сам… видать, баба.

На целые две версты растянулась многотысячная процессия пересмешников, дударей и комиков. Первой протащилась хромающая на костылях Правда, затасканная по судам, где ей глаз подбили, и эта несчастная Правда волокла на себе разломанные в тяжбах весы Фемиды. А за Правдою ехали сытые и веселые судьи-взяткобравцы, бодрыми голосами они восхваляли пользу взяток-акциденций:

Пусть мошенник шарит —

не велико дело!

Срезана мошонка —

государство цело!

Герольды, идущие подле, внятно объясняли народу, что акциденции суть взятки, а из яиц гнилостных, на которых сидят неправедные судьи, сейчас вылупятся зловредные гарпии (сиречь – гады).

Ехали чиновники-крючкотворцы, жрали ветчину, бужениной ее закусывая. Они сыпали в народ семя злое – семя крапивное!

А те, кого они обжулили себе в прибыль, двигались следом, показывая народу свои кошельки опустевшие:

– Зрите, человецы российски: во как в судах обирают!

Важные бюрократы пронесли знамена с надписями:

СЕЙ ДЕНЬ ПРИНЯТЬ НЕ МОГУ – ЗАЙДИ ЗАВТРА

Оголтело плясали на морозе рогатые сатиры:

Шум блистает, дурь летает,

Хмель шатает, разум тает,

Наглы враки, сплетни, драки —

Все грызутся как собаки.

По-ми-ри-тесь!

Рыла пьяны пожалейте —

Не де-ри-тесь!

Невежество ехало на ослах, а фурии на верблюдах.

Явилась символика раздоров и семейных несогласий: ястреб, терзающий голубицу, паук, сидящий на жабе, голова кошки с мышью в зубах, лисица, давящая курочку. Явилась новая надпись:

ЭТО ДЕЙСТВИЕ ЗЛЫХ СЕРДЕЦ

Хор исполнял слова «Ко Превратному Свету»:

Который на пример недавно был в заплатах,

Но, став откупщиком, живет теперь в палатах.

В карете сидя, он не смотрит на людей.

Сам будучи своих глупее лошадей.

На козлах и свиньях прокатились румяные Бахусы, они играли на бряцалках и тамбуринах, везли корзины с виноградом. Винные откупщики (все, как на подбор, краснорожие) выглядывали из бочек, которые катили по Москве пьяницы. Пьяницы были с синими носами, пели гнусно:

Отечеству служим мы более всех!

И более всех мы достойны утех.

А вы оцените нашу тягу к вину —

Мы пополняем пьянством казну!

В громадной люльке провезли Глупость Старую. Глупость играла в куклы и сосала из рожка манную кашку, а шустрая девочка стегала старую розгами.

– Так ей, дуре! – смеялся народ московский.

Шли продувшиеся картежники, проповедуя мораль:

Картежные игры тревожат наши дни,

Отъемлют нужных слуг от общества они.

Наконец из переулка выехали натуральные добродетели: Аполлон, играя на лире, беседовал с Музами, шествовали старцы в белых хитонах, венчанные лаврами… Везли на колеснице крепостную девку Агафью, изображавшую Минерву Торжествующую, и была та Агафья обликом разительно схожа с самой императрицей, глядящей на нее сверху…

Глаза двух женщин нечаянно встретились!

Екатерина наблюдала за карнавалом из балкона-фонаря в доме Ивана Бецкого; внутри балкона было тепло, в гуще померанцевых трельяжей сладостно распевали канарейки. Екатерина, сидящая в окружении посланников, выслушивала их похвалы талантливой постановке народного спектакля. Неожиданно явился камергер Лев Нарышкин и сообщил: польский шляхтич Генрик Новицкий, что играет на мандолине в придворном оркестре, просится в Польшу.