Когда Вы впервые в жизни взялись за перо и написали свой самый первый рассказ?

Мне было лет восемь, и я написал рассказ о том, как на нашу страну напали немцы. Если мне не изменяет память, это было вольное переложение одной из песен. А потом пришла моя тетя (она преподавала русский язык в университете) и сказала, что рассказ малохудожественный. Я не понял, что это значит, но с тетей спорить не стал. С тех пор вопрос художественности обрел для меня особое значение.

В Вашем вхождении в литературу есть что-то неожиданное, таинственное, я бы даже сказал, чудесное. Никто не знал про существование писателя Водолазкина еще несколько лет назад — знали ученого, филолога, специалиста по древнерусской литературе — и вдруг стали выходить одна за другой художественные книги, и Вам довольно быстро и, на первый взгляд, очень легко удалось сделать себе имя в литературе. А ведь нынче это еще труднее, чем в советские времена, и можно привести в пример немало людей, написавших одну или две книги, но писателями так и не ставших. Вы — стали. В чем Ваш секрет и действительно ли тут замешано какое-то волшебство?

Мне кажется, и в моем случае имя делалось не без сложностей. После вручения одной из литературных премий ко мне подошел почитаемый мной Владимир Семенович Маканин. Он сказал мне, что рассчитывал на победу моего романа «Соловьев и Ларионов» и сожалеет, что этого не случилось. И прибавил: «Всё у вас для этого было — кроме имени. Вам не хватило имени». Что до легкости, о которой Вы говорите, то она выразилась в несколько другом смысле. Я не испытывал напряжения, свойственного начинающим авторам. Ко времени публикации моих первых вещей вопрос самореализации (он важен для всякого человека) в моей жизни уже не был основным. «Опорной» ногой я стоял в науке, и страха «не состояться» у меня не было. В случае литературной неудачи я бы продолжал заниматься Древней Русью (как, впрочем, занимаюсь ею и сейчас), эта работа доставляет мне радость.

Вы долго к этому шли, таились, писали в стол и не решались публиковать или же стали писать относительно недавно? Как это случилось? Не страшно ли было отдавать в печать свое первое сочинение? Известный ученый, доктор наук, а вдруг Вас обругала бы критика, коллеги либо подняли бы на смех, либо посочувствовали. Это все-таки риск. Или же Вы всё точно рассчитали? А с другой стороны, не жалеете, что какое-то время было упущено? Может быть, стоило начать раньше?

До сорока лет я написал лишь несколько вещей, так что речь о систематическом писании в стол не идет. Было, скорее, другое. Предчувствие, что литература — это та сфера, которая когда-нибудь может стать моей. С этим предчувствием я, видимо, и пошел когда-то на филфак, как идут туда многие — не имея еще конкретных жизненных планов, из влечения к слову как таковому. Другое дело, что филологическое образование — это я понял уже потом — к писательству особо не приближает. Иногда даже отдаляет, поскольку свое умение писать литературно филолог способен ошибочно принять за что-то большее. Гладко написанный текст — это еще не литература. Литература — это то, что возникает над текстом, как электрическое поле вокруг проводов. И для того, чтобы создать это поле, автору нужна особая энергетика, особое умонастроение, видение (ведение?), которые появляются с опытом. Под опытом я понимаю не механическую сумму пережитого, а результат внутренней работы, который включает и пережитое, и выводы из него, и что-то такое, что приходит без всякой видимой причины. Это возникает чаще всего в зрелом возрасте, и здесь лежит ответ на Ваш вопрос, жалею ли я, что время упущено. Нет, не жалею, потому что время не было упущено — внутренняя работа шла. Начни я писать раньше — мог бы, наверное, публиковать тексты, создающиеся на чистой технике, — детективы, фантастику, еще что-нибудь. Но жанр, стиль (а с ними — глубина погружения) обладают удивительной цепкостью, и не всегда у начавшего «в легком жанре» впоследствии получается сменить регистр. Я знаю талантливых людей, которым, несмотря на все усилия, это так и не удалось. Что до возможности выглядеть смешным, то, я знаю, некоторые мои коллеги из этих соображений пишут под псевдонимом. Но правда, как известно, рано или поздно выходит наружу, и тут уж становится смешно вдвойне: еще и под псевдонимом. Я, подобно Карлсону, в этом отношении сохранял спокойствие. С годами вообще меньше смотришь по сторонам, просто делаешь то, что считаешь нужным.

Изменилась ли как-то Ваша повседневная жизнь после того, как Вас стали печатать и из ученого Вы… как бы это лучше сказать — превратились в писателя, обогатились им, усложнились, раздвоились? В самом деле, как в Вас сосуществуют два этих начала, не мешают ли они друг другу? Кто жена, а кто любовница — или же чеховское сравнение тут не работает?

Наука и литература — это разные способы познания мира. В одной голове они могут чувствовать се бя хорошо, лишь находясь в разных помещениях. Совместное их проживание пагубно: хуже пестрящего научными данными романа может быть только художественно написанное исследование. В науке я текстолог, занимаюсь преимущественно генеалогией древнерусских текстов, и работы мои похорошему скучны. Настоящая наука должна сводить эмоции к минимуму, и полученное научное воспитание не позволяет мне изменять этому принципу. Те эмоции, которые не помещаются в генеалогические стеммы, я отдаю литературе. Необходимое разделение науки и литературы не исключает в то же время их взаимодействия. Наука дает литературному творчеству материал и внимательное отношение к источникам, литература же, со своей стороны, — тот гармонический взгляд, которым поверяется алгебра науки. Что до чеховского образа, то я назвал бы себя двоеженцем, но боюсь, такого определения не поддержит моя жена.

Что вам важно в художественном слове — как писателю, как исследователю и как читателю? Что Вы любите читать больше всего? А чего никогда не читаете?

Я не могу сказать, что есть тексты, которые никогда не буду читать. Такое заявление для филолога недопустимо. Даже плохой, слабый текст очень важен для отражения общей картины. Для того чтобы определять литературную магистраль той или иной эпохи, нужно обращать внимание и на проселочные дороги. Движение литературы — это последовательное проникновение в сферу невыразимого, отвоевывание у нее новых пространств. Художественные новации возникают не из праздного интереса, они — инструменты, при помощи которых с явлений снимают проклятие невыраженности. Новые инструменты появляются только тогда, когда старые уже не достигают цели. Как читателя меня интересует то новое, что удалось выразить. Как исследователя — те инструменты, при помощи которых удалось выразить новое. Как писателя — то, что всё еще остается невыраженным.

Становится ли новая книга для вас навязчивой идеей, которая полностью занимает вас, пока роман не будет готов, или Вы можете возвращаться к работе время от времени, когда чувствуете вдохновение?

Мне кажется, роман — это как длительные любовные отношения. Здесь предусмотрена возможность и чаю выпить, и на работу сходить. Особенно важно — на работу: у нас не много людей, позволяющих себе заниматься исключительно писательством. Понятно, что при таких обстоятельствах непрерывный экстаз невозможен. Зато в сердце автора есть сильное постоянное чувство. Автор часто думает о романе. А роман напоминает о себе не только за письменным столом, но и в электричке, в ванной, на рабочем заседании. Он входит в авторскую жизнь, и такое вхождение без определенной упорядоченности отношений невозможно.