— К чему ты всю эту хреновину говоришь мне?!

— К тому, что ты — не Кастро. Ты смертен. А говорю я это тебе потому, что еще немного и ты провалишь все дело. Из-за своей жадности и трусости. Я не могу тебе этого позволить. Если ты думаешь, что я стану цепляться за этот дерьмовый завод, то ошибаешься. Да, мы вложили в него много труда, но жизнь дороже денег. Я придумаю новую комбинацию. Этому я у тебя научился — да, спасибо. И ее начало я уже изобрел. Довольно оригинальный ход. Надеюсь, ты оценишь его по достоинству.

— К-какой же? — запинаясь, спросил Максаков. Он не успевал за мыслью партнера, хотя не такая уж она была и стремительная. Не успевал, потому оказался пригвожден своими собственными мыслями, полными черного ужаса перед неотвратимой расплатой.

— Очень просто. В этой комбинации не будет места тебе.

Максаков побледнел и невольно сделал шаг назад.

— Останется много свидетелей, — пробормотал он. — Один только Банников много чего рассказать может…

Генерал засмеялся.

Ирина лежала на спине около запертой двери. Поджала ноги к груди и изо всех сил била в дверь рядом с замочной скважиной. Дверь потрескивала, но не поддавалась. Еще раз… Перед третьим замахом дверь распахнулась, и Ирина, не успев остановиться, ударила человека в камуфляже в живот…

Омоновцы рассредоточились по территории дачи. Рассыпались по этажам, осматривали все помещения, каждый закуток.

Во дворе с некоторой опаской осматривался следователь Найденов. Ему было явно не по себе: вломились на дачу к уважаемому человеку… А если это провокация?

И тут омоновец, держась одной рукой за живот, вывел из дома Ирину Турецкую.

Несколько минут спустя во двор въехал джип. Из него выскочил Турецкий. Омоновцы мгновенно взяли его на прицел, поглядывая на своего начальника в ожидании команды.

— Опустите оружие, — сказал Найденов командиру ОМОНа.

Тот продублировал команду.

Ирина прыгнула Турецкому на шею.

— Ты где был, зэк несчастный?!

Турецкий прижал жену к себе, и так они стояли какое-то время. Найденов деликатно отвернулся. Потом Александр Борисович тихо спросил у жены равнодушным голосом:

— И что там было на этой кассете?

Ирина ахнула:

— Так ты ее даже не слушал?! Ах ты, гад самоуверенный!

— Как будем квартиру делить? — улыбнулся Турецкий.

— Дурак. — И она поцеловала мужа в нос.

У Найденова зазвонил телефон. Он выслушал сообщение и повернулся к Турецкому.

— Теперь можно никуда не торопиться.

— Максаков? — спросил Турецкий.

— Откуда вы знаете? — забеспокоился Найденов.

— Догадался. Но вы ошибаетесь. Торопиться есть куда. Это была только верхушка айсберга.

— И кто из нас педант? — вздохнул Найденов.

— Кто убил Тазабаева? По чьему распоряжению? Может быть, тот, кто на самом деле контролировал нефтефабрику? В одиночку все это никакому министру не потянуть. Это не Банников. Он не самостоятельная фигура — в противном случае не стал бы светиться. В таком случае на кого работает Банников? В какой связи с ними со всеми был Руслан Тазабаев?

— При чем тут Тазабаев? Какую фабрику? Какой еще Банников?! — разозлился следователь. — Слушайте, Турецкий, вам надо хорошо отдохнуть.

— Я — за! — подняла руку Ирина.

Его нашли дома. Он застрелился, сидя за рабочим столом. По крайней мере, по всем внешним признакам это было так: в руке у него пистолет, видимые следы борьбы отсутствовали. На столе — предсмертная записка:

«Я, Виталий Максаков, беру на себя ответственность за создание нелегального завода по производству нефтепродуктов, расположенного на территории Чеченской Республики, на котором в принудительном порядке работали десятки специалистов. Жить с этим грузом я больше не могу. Я делаю это шаг осознанно, потому что…»

Дальше было залито кровью. Правда, ручка лежала далеко справа, а министр был левша. Хотя, конечно, она могла и откатиться. Криминалистам тут будет, чем заниматься, как сказал Найденов Турецкому.

Александр Борисович сидел на корточках рядом с пятилетним мальчишкой, раскачивающимся на качелях. Он придержал качели и спросил:

— Так когда у тебя день рождения, Юра?

— Двенадцатого апреля.

Турецкий вложил в руку мальчика медальон Кардана, юбилейный советский рубль с изображением Гагарина.

— Да, парень, у тебя есть дедушка. Сейчас он, правда, далеко, но когда-нибудь обязательно к тебе приедет. А пока он просил передать тебе это. Это семейная реликвия. Твоему дедушке он достался… — Турецкий подмигнул мальчику, — от его дедушки.

Это и был долг Турецкого перед сокамерником.

— Мой дедушка — космонавт? — серьезно спросил мальчик.

У Турецкого зазвонил телефон. Он достал трубку.

— Слушаю.

— Сань, привет! — Это был Гордеев. — Я в Москве. Надоело это безделье, понимаешь. Как у тебя дела? Все о’кей?

— Лучше не бывает.

Павел Сергеевич Чернобровое иногда подозревал людей в том, что они смеются или даже издеваются над ним. Он считал, что люди, которые и сравниться не могли с ним по своему положению, уму или достоинствам, — даже и эти люди способны поставить его в смешное положение. Он думал так с детства. Именно поэтому учеба давалась ему тяжелым, мучительным и неустанным трудом. Он работал так, как будто раз и навсегда сам себе приказал: на этот раз должно, обязано получиться безупречно. Иногда получалось. Иногда в голову приходила мысль, что работа и достижение успеха не находятся в прямой связи друг с другом.

Его родители были музыкантами оркестра Большого театра, и он пропадал в Большом целыми днями: болтался за кулисами, ходил по всем артистическим уборным, перезнакомился со всеми на свете еще до того, как сам стал сносным музыкантом.

Начинал-то он не блестяще. Скованный, недостаточно уверенный в себе молодой человек постоянно ждал подвоха от окружающих. О каком же качестве могла идти речь? И тогда он решил измениться — внешне, конечно, потому что в собственный талант он верил без малейших сомнений. Он разработал тщательный план.

В первый раз Чернобровову повезло, когда он встретил Лазарева… Это был настоящий энтузиаст. Лазарев был больше администратор, чем музыкант, и администратор блестящий. Ему поручили Камерный оркестр, который тогда был в полном завале (слишком маленькие ставки и совсем заурядные музыканты), и Лазарев решил его вытащить во что бы то ни стало. Для этого организовал поездку по Волге и нанял пароход, что было совсем не просто. Этот пароход передали оркестру, и Лазарев пригласил молодого дирижера Чернобровова. Причем за полгода до поездки Лазарев предложил Чернобровову приезжать в Горький каждый месяц на две недели главным дирижером и подготовить оркестр к поездке. У Чернобровова к тому времени был устойчивый имидж музыканта способного, но не ровного. Он согласился и приехал. Репетировал с группами, пересаживал музыкантов. Столичный авторитет, пусть даже совсем молодой, может делать то, что боялись делать когда-то другие дирижеры. Чернобровое принял молодежь, и оркестр немного вырос.