Стали выбирать солдатский комитет, выкликать фамилии. Никашин стал прочить меня в главы этого комитета. Пришлось карабкаться на помост, кланяться, благодарить за доверие, отказываться, ссылаясь на медицинскую занятость.

– Кроме вас, некому, – все твердил Никашин. – Народ за вас. Вы в лазарете голова, так будете и в комитете голова. Чтоб без раздрая.

– Не подходит, – выкрикнул кто-то, как я успел разглядеть, из раненых. – Харчит непутево. Скоро все тут ноги протянем. Жрать охота.

– Нишкни! Закрой хлебало! – заорали мои санитары.

– Не я вас кормлю. Что мне дают, тем и кормлю, – сказал я.

– А ты сам расстарайся, найди! На то ты начальник! – выкрикивал тот самый раненый солдат, а я, наконец, его разглядел, узнал.

Это он ударил Машу, когда она с его перебинтованного пальца снимала присохшую, но уже размоченную повязку. Больно ему, видите ли, стало, он вскочил во весь рост и ударил Машу, попал в плечо. Я бросился на него, но Маша удержала меня: это не он, это его боль.

– Господин старший санитар, – обращаюсь громко к Никашину. – А зачем тут раненые? Мы же комитет нашей санитарной части выбираем. Пациенты тут не причем. Сегодня они здесь, а завтра выписались да и уехали.

– Мы чего тебе, не люди, а?! – выкрикнул кто-то, и пошло: – Мы не русские?! Нынче все равны! Бар нетути! Нельзя энтого доктора в комитет, у него царевна в шмонях! Свояк царский! Долой! Долой! Долой царевну! Шкуру энту долой! Арестовать!

Пока свободные граждане свободной страны гудели, я спустился с помоста и под их гневными взглядами поторопился к выходу.

– Тихо, товарищи! – раздался вдруг громкий вскрик у меня за спиной, я оглянулся – на помосте стоял мой Иван и выкрикивал: – Помолчите, земляки! Дайте слово сказать!

– Кто таков? Иван, Ванька, механик докторский, – послышались голоса. – Механик! Рыжий! Ишь, выискался! Важный какой! Чухна!

Я приостановился. Иван, склонившись, что-то шептал в ухо чернобородому, и было заметно, что тот с каждой секундой все больше и больше удивляется. Потом кивнул, недоуменно развел руками и сел. Иван вышел к краю помоста и произнес такую вот речь:

– Товарищи! Граждане свободной демократической России! Во-первых, чтоб вы знали, я не Иван Михайлов, а Иннокентий Евграфович Колокольцев. Под именем Ваньки Михайлова я скрывался от жандармов проклятого царского режима и выполнял задание партии социалистов-революционеров. Какое – говорить пока права не имею. Во-вторых, себя предлагаю в председатели. А Марию Павловну не трогай, не замай! Она теперь не царевна, а просто сестра милосердия. Нынче все равны! Что такое милосердие, знаете, земляки? Это чтоб за вами ходить, говно подтирать. Она что, этого не делала? Клистиры не ставила, порошки не давала? Раны ваши гнойные не чистила, не перевязывала? Революция революцией, а в госпитале должен быть порядок, иначе передохнете тут все. Доктора Лобачева морочить комитетскими делами не нужно, пусть вас лечит, и вы ему должны быть за это благодарны, ручки целовать, а комитетом могу я заняться, как я в этом деле разумею, тем более, мотор мой пришел в полную негодность, ездить не может, и я, благодаря этого неприятного обстоятельства, оказался не у дел. Выкликайте, товарищи, кого справедливого надо в комитет вставить. Только вот что, тут наш доктор прав, кто из раненых собирается выписываться, лезть не смей. Вот кому еще месяца три тут париться, пущай идет, мы его возьмем.

Таковых, ясное дело, не нашлось, ибо они все лежали по палатам и на собрание прийти, слава Богу, не смогли.

Слушали моего Ивана-Иннокентия внимательно, я же восхищался его дипломатичностью, а также талантом смены личин и способов речения. Наконец понял, что, похоже, все с этим самым комитетом образуется, и покинул высокое собрание.

Через несколько дней рассказали мне страшную историю. В здешнее воинское присутствие ворвалась группа матросов, человек семь-десять. Откуда они взялись в нашем сухопутном городишке – неведомо. То ли ехали с Черного моря на Балтику, то ли – наоборот.

Сейчас, по прошествии нескольких месяцев, мне кажется, будто сам все это видел. Видел одетую в черное пьяную компанию. Видел нескольких молодых, румяных, кругломордых, злобных хамов с гнилыми зубами. Ноги в черных широких штанах – короткие и кривые. Черные же бескозырки. Черные широкие плечи. Верховодит один, иных постарше, бледнолицый, высохший кокаинист. Кажется, отстали они от поезда и требовали от нашего воинского начальника проездные бумаги, чтобы следовать дальше. Тот отказал, и матросы выволокли его на улицу, поставили у забора и расстреляли. Потом перерезали покойнику горло и исчезли. Рекой текла кровь из распоротых артерий, пропитывала уличную пыль, мертвые глаза бессмысленно глядели в небо, мимо полуоткрытого рта пролетал бесполезный ветер…

Я хорошо знал этого несчастного – смешного, дряб лого, высокого, неуклюжего и, в сущности, совершенно безобидного пожилого господина, который с удовольствием играл городничего в гоголевском «Ревизоре». Весть о его гибели заставила меня чуть ли не расплакаться. Смертей я за войну навидался, но то были смерти в бою, когда и убийца и убитый вооружены и готовы и убить, и быть убитыми. Медицина часто бывает немощной, раненые умирали у меня на руках, ничего не поделаешь. Тут же было нечто иное. Неожиданная и жестокая расправа с ничего дурного не подозревающим человеком. Он бюрократ, чиновник, не более. Смерть его должна была свершиться в свое время, отмеренное усталостью организма. А тут такое злодейство. Представил я ругань, гогот и звериные морды разнузданной матросни и ужаснулся. Знак времени, решил я. Нечто подобное теперь станет повторяться. Моя Принцесса, моя Маша только лишь из-за своего родового происхождения в опасности. Нужно что-то делать. А что?

Мы решили, что ей стоит уехать в Петроград, а я присоединюсь к ней, как только там освободится обещанная вакансия. Будет ли в Питере безопаснее? Неизвестно. Но там ее отец с мачехой, ее сводный брат. Семья. Правительство рядом. Как бы я не ворчал по его поводу, но все же, все же – в правительстве приличные образованные люди, думали мы, они не дадут свершиться никакому безобразию. Есть, правда, еще Совет рабочих и солдатских депутатов. Что он из себя представляет, насколько силен, мы не знали. Что, если в нем верховодит та же черная матросня? Но деваться некуда. Заграница не доступна – война.

Тут возник мой Иван Михайлов, он же – Иннокентий Колокольцев. Стал отпрашиваться в Питер, чтобы получить указания от тамошнего Совета, и я решил, что он сопроводит Машу до столицы. Так надежнее.

Маша собрала вещи. Пора было ехать на вокзал. Со слезами на глазах мы глядели друг на друга. Она подошла, положила голову мне на плечо, потерлась щекой.

– Не знаю, как мне жить без вас, – сказала она.

– И я не знаю, – ответил я.

Поезд, облепленный бегущей с фронта линялой и оборванной солдатней, был страшен. Винтовки, мешки, орущие рты, приблудные бабы. Солдаты везде: на крышах вагонов, на переходных мостках между вагонами, на буферах, в тесном проходе внутри вагона. Маша в форме сестры милосердия. С нами офицер с ампутированными голенями, одетый в солдатское. Кое-как протаскиваем его в зарезервированное купе. Слава Богу, купе это никто не успел захватить. Дверь купе захлопнули, заперли изнутри, я выбрался на перрон. За немытым вагонным стеклом Машино лицо, поднятая в последнем приветствии рука, ее жалкая улыбка, наверное, сквозь слезы. Подождал, пока поезд тронется, отпустил кучера и быстро пошел прочь. Почему-то пошел не в город, а в пустые поля вдоль железной дороги. Поднялся на пригорок. Открылось мутноватое, как самогон, огромное, волнистое, просвеченное солнцем воздушное пространство, в котором плавали намеки на городские дома и деревенские избы, наброски белых колоколен и темно-зеленых древесных крон, размытые прямоугольники крестьянских наделов. Россия. Дунул свежий ветер, донес вскрик дальнего паровоза, и только теперь я ясно ощутил и прочувствовал то, что было произнесено прежде: не знаю, как мне жить без тебя.