Бал в Концертном зале Зимнего дворца во время официального визита шаха Насир-ад-Дина в мае 1873 года.

Художник М. Зичи. 1873 г.

Из Штеттина, где нас встретил король Фридрих Вильгельм IV и дядя Вильгельм, мы поехали по железной дороге в Берлин. Путешествие длилось 6 часов. На вокзале нас встретила русская делегация и бесконечные кузины и кузены всех возрастов. Когда мы наконец приехали в Сан-Суси, я была совершенно оглушена; Мама же была рада видеть своих близких и не чувствовала усталости. Несколько дней мы провели в Потсдаме, Берлине и Шарлоттенбурге. Эти дни неслись в вихре разных развлечений и празднеств. Король дал в нашу честь «Антигону» в инсценировке Тика. Это был уже пожилой человек: жил он, так же как и Александр Гумбольдт, при дворе. Я посетила в Берлине скульптора Рауха в его ателье. Он был поражен моим сходством с Папа и очень хотел сделать с меня бюст. «Сейчас вы во цвете своих лет, – сказал он, – через четырнадцать дней вы, может быть, уже будете выглядеть иначе». И он стал говорить о том, что возьмет отпуск и приедет в Палермо. Отпуска этого он не получил, к большому моему сожалению, так как мне очень хотелось, чтобы он сделал с меня бюст.

Я страшно скучала во время визитов всевозможных немецких принцев и принцесс. Первые мне казались безвкусными и узкими в своих взглядах и натурах. Это было, наверное, следствием их воспитания, которое не требовало от них ничего иного, кроме военных учений, выдержки и хороших манер в обществе, а также знания верховой езды и охотничьих приемов. Все же остальное, как, например, прочесть хорошую книгу, было ненужным и смешным, ученый был только предметом насмешек, на которого они могли, благодаря своему знатному происхождению, смотреть свысока. Таковы были тогдашние принцы: стали ли они теперь иными? Совершенное исключение представлял собой принц Карл Баварский. Несмотря на то что ему было уже за сорок лет, он сразу же произвел на меня симпатичное впечатление. Он был преисполнен рыцарства, и чувствовалось, что в нем есть сердце. При встречах с ним мы много и непринужденно болтали.

Через Веймар, Нюрнберг, Аугсбург мы приехали в Мюнхен и затем в Инсбрук. Везде делались остановки, всюду были приемы в нашу честь, утомительные для Мама с ее больным сердцем. Меня не покидала боязнь, что она может серьезно захворать в дороге. К тому же погода была чувствительно свежей, особенно когда в Партенкирхене мы приблизились к Альпам. Долины и горы были окутаны туманом, пейзаж казался мне безнадежным. Но когда мы перевалили через Бреннер, неожиданно прояснело. Уже веяло мягким воздухом, и над Южными Альпами стояло синее небо. Встав в экипаже, я вдыхала в себя этот чудесный южный воздух и смотрела вперед на дорогу, где в синем утре вырисовывались горы Италии. Вскоре направо и налево от дороги замелькали гирлянды виноградников, дома с плоскими крышами и стоящие отдельно от церкви колокольни. Когда вечером, около десяти часов, мы достигли Триеста, везде были открыты окна, поющие люди возвращались из деревни в город, и их мелодичные голоса приятно ласкали слух. Я слушала, и какое-то неведомое чувство счастья вливалось в мое сердце. Вскоре ко мне пришла Мама и положила мою руку на свое сердце. Я чувствовала его равномерное биение, а она сказала мне, что не чувствует больше тех болей, которые не переставая мучили ее в течение нескольких месяцев. Мы обе плакали радостными слезами. Здоровье Мама, которое было целью нашего путешествия, восстановилось, как только мы ступили на землю Италии.

Наш путь лежал через Брешию, Верону, через Ломбардию в Комо. Там нас нагнал курьер из Петербурга, принесший весть, что Папа через Прагу также выехал в Италию. 4 октября, когда мы обе были еще в постели, я услышала барабанный бой, подняла штору и вскричала: «Это Папа!» Чтобы сделать нам сюрприз, он приехал на три дня раньше, чем его ожидали. С его приездом для меня настали дни уверенности и покоя, который он всегда распространял вокруг себя. Все вместе мы поехали в Геную и оттуда, два дня морем, в Палермо. Мама была совершенно ослабевшей после морской болезни. Ее снесли в экипаж. Мы проехали через город и должны были еще полчаса добираться до предназначенной нам виллы «Оливуцца». Она принадлежала княгине Бутера (русской по происхождению) и была устроена в привычном для нас вкусе. Палермо не показался мне по приезде таким эффектным, как Генуя или Неаполь. Я могла бы сравнить его с натурой, которая открывает свои сокровенные нежные стороны характера только постепенно. В саду нашей виллы росло все, что только есть в Италии: олеандры, пальмы, сикоморы, бамбуки и густые кусты мимоз, на клумбах – фиалки и розы, в изобилии. Любимая скамейка Мама стояла под кипарисом. Оттуда можно было видеть через цветы и зеленые газоны маленькое возвышение со стоящим на нем небольшим храмом, по правую руку синело море. Уже в первые дни Вера Столыпина и я предпринимали на осликах далекие прогулки по окрестностям. Мы были совершенно одинаково одеты, в платья из козьей шерсти и в круглых шляпах из итальянской соломки.

В один прекрасный день граф Потоцкий, наш посол в Неаполе, возвестил нам о визите короля Фердинанда II Неаполитанского. Королева Тереза не смогла его сопровождать, так как еще поправлялась после шестого ребенка. Король был огромный, настоящий колосс. Он был воспитан как все бурбонские принцы до революции 1789 года и так же, как Людовик XIV, был уверен: «Государство – это я». Он думал, что Папа является воплощением абсолютной власти, и открыл ему свое сердце. Как глубоко было его удивление, когда Папа сказал ему, что считает себя первым слугой своего государства и для него прежде всего долг, а потом уже собственные удобства и развлечения. Он был очень смущен и признался, что был воспитан в ложных идеях и ложных представлениях. Он старался во всем подражать Папа. Надо считаться с этим, когда оцениваешь его личность или говоришь о тех ошибках, которые были сделаны в его правление. В глубине души это был честный человек. Когда мы после месяцев пребывания в Палермо поехали через Неаполь, мы несколько раз имели возможность убедиться в его деликатности и дружбе к нам. Он приходил только когда Мама приглашала его, и каждый раз, когда говорилось о Папа, он сиял и называл его своим образцом для подражания.

Наше посольство в Неаполе делало все для того, чтобы Мама чувствовала себя в Палермо как дома. Из России выписали печи и печников, которые их ставили, русские пекари выпекали наш хлеб, ничто не должно было напоминать Мама, что она вдалеке от России. У нас были православная часовня и священник, дьякон и певчие с Родины. Если бы не солнце и то неописуемое чувство счастья, которое охватывает нас, людей севера, при виде моря, света и синевы, можно было бы думать, что мы дома.

Во время одной из наших поездок по окрестностям нас провели в униатскую церковь. Внутри все было такое, как у нас, даже ризы священников; но эти последние подчинялись Папе Римскому и не смели жениться. Рядом, в семинарии, воспитывались обращенные из православия молодые люди. Я разговорилась с ними на духовные темы и должна была сдерживать смех, видя, как ловко они старались парировать мои вопросы. По-видимому, я произвела на них большое впечатление, потому что на следующий день несколько семинаристов появились в саду нашей виллы, куда они перелезли через стену, и когда я сошла на утреннюю прогулку, они бросились к моим ногам, загородили дорогу и кричали наперебой, что они непременно хотят стать русскими подданными и что я должна им помочь попасть на русские суда. Я была так напугана этим неожиданным вторжением, что позвала на помощь. Лейб-казаки Мама прибежали ко мне и отвели их в семинарию. Их разочарование было велико, но благодаря нашему заступничеству они избежали наказания.