Джейсон молчит. Камера продолжает работать. Ричард, Пэм и Венди молча наблюдают за происходящим. В этом затишье перед бурей слышится голос Глории:

– И что вы мне прикажете делать? Она то затыкается, как будто ей кляп воткнули, то мелет всякую отсебятину. Ей что – незнакомы слова «еще раз», «заново»?

– Глория, она пролежала в коме чуть ли не двадцать лет. Зрители не удивятся, если она окажется несколько странной.

– Как же так получилось, что мы запороли эпизод, где она плачет?!

Начинает говорить Джейсон:

– Карен, не могла бы ты добавить каких-то подробностей? Что, где, как? Имена, названия? Это будет бомба или…

– Это будет сон. Все, почти все уснут и умрут. Это не больно. Вы где живете?

– В Нью-Йорке.

– Значит, вы тоже. И Глория. Всех, кто сейчас здесь, не будет.

– И тебе от этого не тревожно, тебе никого не жаль?

– Но ведь еще ничего не случилось. Как узнаешь, жаль кого-то или нет, если пока все нормально?

– А как же ты, твои близкие, друзья? Их судьба тебе ведь небезразлична.

– Я ничем не могу помочь. Все это было предрешено давно. Давным-давно. И я не знаю, кто именно погибнет, а кто спасется. Честное слово, я не знаю, я не могу этого знать.

– А ты?

– Я? Я не умру. Это я знаю наверняка.

Похоже, Карен больше нечего сказать на эту тему. Джейсон, задумавшись о чем-то, машинально говорит:

– Спасибо, Карен. Спасибо за то, что рассказала мне об этом.

– Я все равно должна была…

Вдруг Карен словно просыпается и вздрагивает всем телом.

– Что? Я… я опять отключилась. Мне приснилось, будто я рассказываю вам о том, что скоро конец света.

– Приснилось?

– Да. То есть – нет. Не совсем. Не совсем так.

Карен чувствует себя опустошенной и смущенной. Она понимает, что ее слова разозлили снимавших ее американцев и поставили в тупик (а пожалуй, и несколько напугали) ее друзей.

Она понимает, что оказалась в центре неких значительных процессов и изменений, куда более важных, чем факт ее неожиданного пробуждения. И все же – насколько велики эти изменения? У всех чудес есть свои границы. Даже сказочные желания всегда исполняются не больше, чем по три штуки. А не по пять и не по десять. Каков же будет лимит на этот раз?

Карен ощущает себя в фокусе величайшего дежа-вю на свете. Ее поступки словно прописаны заранее; она – как королева, дни которой проходят в разрезании ленточек на открытиях чего-то там очередного, в награждении победителей конкурсов цветоводов и в присутствии на государственных приемах и банкетах. Все расписано и предрешено. Между съемками их совместного с Меган интервью и кадром, где они вдвоем ковыляют по Рэббит-лейн, она принимает решение попробовать отмолчаться, когда настанет черед неизбежных расспросов по поводу ее заявлений перед камерой. Надо же было ляпнуть такое: конец света! Того и гляди, Ричард и Венди решат, что у нее начинает съезжать крыша. Этого еще не хватало!

Ей очень недостает возможности вскочить и убежать, недостает привычной прически, недостает ощущения собственной нормальности, права смешаться с толпой. Она уже решила, что лучший способ существования в этом мире для нее будет заключаться в том, чтобы расценивать все-все происходящее с нею как значимые совпадения, предзнаменования, намеки на близкое чудо. Она помнит, что жила так, когда ей было шестнадцать, и решает непременно восстановить в себе такое видение мира.

Говядина – юг / курица – север.

Вечером после съемок Карен почти сразу же ложится спать, избегнув таким образом расспросов по поводу того, что она наговорила Глории и Джейсону. Когда Ричард утром уходит на работу, она все еще спит. Когда он звонит домой днем, никто не берет трубку – предрождественское хождение по магазинам, понятное дело. Ричард звонит Венди на работу, и они договариваются попить кофе в «Парк-Рояле». Разговор идет под угнетающе бодренькую магазинную музыку. Раз тридцать помешав сахар в чашке, Венди говорит:

– Я могу предположить, что разум Карен, ее мыслительная деятельность не столь безупречны, как нам показалось вначале. Скажи, вот тебе не страшно – ну, на юг лететь?

Ричард, которому предстоит командировка в Лос-Анджелес, кивает. Вылетать нужно двадцать седьмого. Обратно – на следующий день.

– Отложить нельзя?

– Нет. Иначе мы собьем весь график. И потом – так только хуже будет. Представь себе, что я останусь дома. Это же только усилит глюки Карен или эту ее фобию.

Ричард откусывает кусок сдобной булочки.

– Это ведь глюки, да?

– Кто знает. Это как когда видишь каких-нибудь сектантов: стоят себе бородатые ребята с плакатом типа «Скоро конец света», и какая-то, пусть крохотная, часть тебя задумывается: «А что, если так?» Загадочно все это и страшновато. Вы с Карен уже говорили об этом?

– Нет. Времени не было. Вечером попробую. Эти праздники – все наперекосяк. Слушай, Венди, ответь мне на один вопрос. Ты бы на моем месте поехала в командировку?

– Скорее всего, да.

Вечером Карен и Ричард впервые по-настоящему ссорятся. Осадок от этой ссоры остается у них всю следующую неделю.

– Ричард, двадцать восьмое – плохой день.

– Карен, так нельзя. Что с того, что ты повторяешь как попугай: «Должно случиться что-то ужасное»? Скажи мне, что и почему. Расскажи, что ты знаешь, что предчувствуешь.

Карен, со вздохом:

– Значит, ты мне не веришь?

– Карен, согласен я с тобой или нет – в данном конкретном случае не имеет ничего общего с тем, доверяю ли я тебе, люблю ли тебя. Пожалуйста, постарайся посмотреть на это с моей точки зрения.

– А как ты сам объяснишь мне то, что Венди рассказала нам про Пэм и Гамильтона? Ну, помнишь, как их синхронно трясло в реанимации.

– Никак не объясню. Не знаю.

– А то письмо, которое я оставила тебе, оно что – ничего не значит?

– Конечно, значит, и очень многое.

– А то, что мое интервью будут показывать двадцать седьмого? Это тебя не останавливает? Мог бы и остаться со мной – поддержал бы, что ли.

– Ну, не повезло. Так совпало. Я посмотрю его там. И все это время мы будем с тобой на связи по телефону.

– Значит, ты все-таки собираешься ехать?

– Я не собираюсь, я поеду. Если, конечно, ты не приведешь мне достаточно убедительных и ясных доводов относительно грозящей опасности. Что все вдруг заснут насмерть, – этого мне недостаточно.

– Ричард, как бы я хотела рассказать тебе все. Я не вредничаю и ничего от тебя нарочно не скрываю. Ну, слышу я эти странные голоса. Единственный раз они звучали отчетливо, когда у нас была Глория.