«Я хочу, чтобы вы обняли меня как мать», – сказала я. И она обняла, благослови Господь ее доброту, а я расплакалась.

Мои рыдания не оставили мать Клэр равнодушной, и она терпеливо прижала меня к груди; я вдохнула запах мыла, которое она использовала, и почувствовала ее мягкость. Никто из нас не знал, чем были вызваны эти слезы, но они казались бесконечными, исходя из ямы, наполненной печалью, дно которой, как она надеялась, я скоро увижу. Вместо этого моя нужда все росла. Иногда я вообще не могла ничего делать, если прежде она не обнимала меня, как ребенка, а я стояла рядом на коленях, смачивая слезами ее платок и отнимая драгоценное время.

Наши ученики столкнулись с фактом, что их учительница – человек: она пришла в класс с покрасневшими глазами. Возможно, они обсуждали это между собой, но на том все и закончилось. Для них я в большей степени являлась функцией, услугой, нежели человеком, и если они чего-то не могли понять, то легко выбрасывали это из головы. На то мы и монахини, чтобы страдать.

В тот год во мне бурлила невероятная энергия, запретная и опасная. Я всеми силами старалась ее подавить, чтобы оставаться полезной, но внутри меня вот-вот должен был взорваться вулкан. Я все более запутывалась и с радостью похоронила бы себя на груди настоятельницы, утонув в слезах.

МАТЬ Винифред была теперь уважаемой обитательницей Броудстейрс, и однажды ее послали с официальным визитом в наш монастырь. Мы приготовили для нее музыкальное выступление. Вместе с остальными я пела о своей искренней преданности Богу, ордену и ей. Я очень надеялась, что, услышав мое пение, она поймет: мои намерения были хорошими и, несмотря ни на что, у меня «правильный дух». Увы, мать Винифред меня не замечала. Она улыбалась, демонстрируя крепкие зубы и широкое, пышущее здоровьем лицо, рассматривала всех и каждого, но ни разу не встретилась взглядом со мной. Казалось, я пою в пустоту.

Целью ее визита была оценка нашего прогресса, о чем позже она должна была доложить в Броудстейрс. С каждым из нас она встречалась наедине. Подошла моя очередь. Только я успела встать на колени, как получила предупреждение не критиковать власть. «Сестра Карла, мой долг напомнить тебе о духе нашего сообщества и просить его уважать».

Когда она говорила об этом, ее кустистые брови сдвинулись, после чего она приказала мне подчиняться общим требованиям. Она бы предпочла, чтобы я никогда ни по какой причине не открывала рот, молча ожидая улучшений, которые наступят в положенное время.

Я знала, что бесполезно быть с ней откровенной и искать понимания, тем более поддержки. Она не была злой, но в тот визит в Беналлу повела себя очевидно предвзято. Она не пыталась поддержать меня или дать понять, что ценит какие-то мои качества. Могли происходить самые разные изменения, но ничто не меняло ее отношения ко мне. Она не проявила никакого уважения и к тем, кто так же хотел вложить свою энергию в действия по усовершенствованию нашей жизни.

Уезжая, она не попрощалась со мной, и я ощутила глубокую боль в сердце.

ТЕПЕРЬ ученицы могли покидать территорию монастыря значительно чаще. Однажды старшие девочки отправились на концерт в город. Группа немецких певиц при поддержке Совета по искусству викторианской эпохи ездила по стране с гастролями, исполняя песни под аккомпанемент фортепиано. Вместе с ученицами отправились и монахини.

Я оказалась совершенно не готова к силе воздействия этой музыки. Женщины пели одну страстную песню за другой: песню, восхваляющую возлюбленного, песню о безответной любви, песню о преданности. Чистая и свежая сила музыки неожиданной болью отозвалась в моем сердце: дыхание перехватило, из глаз потекли слезы. Я не могла остановить их, да не очень-то и хотела.

Несмотря на пару больших платков, которые я достала из бездонных карманов облачения, следы печали пропитали накрахмаленную ткань под подбородком и просочились под воротник. Никто из нас не проронил ни слова, пробираясь между рядов деревянных стульев и выходя поздним вечером на улицу. Все были по-своему тронуты, и никто мне ничего не сказал.

Впрочем, для монахини подобная реакция на песни о человеческой любви казалась необычной. Она была порождена осознанием упущенных возможностей, отчаянным желанием любви, стремлением к доверительным, теплым, веселым объятиям и преданности, взаимному принятию. Прежде я не могла представить себе ничего подобного, даже читая романы Джейн Остин или сестер Бронте. Но эта музыка была рождена композитором, испытавшим любовь, и я впервые в жизни почувствовала ее силу.

Неужели я принесла в жертву Богу именно эту чистую любовь мужчины к женщине и женщины к мужчине? Такое жертвоприношение представлялось ужасной глупостью. Что именно я пожертвовала Богу и почему? В обычной жизни я испытала лишь некое подобие любви, без которой легко можно было обойтись. Все остальное, говорила я себе, лишь мечты и фантазии. Но могу ли я теперь быть уверена, что жизнь, прожитая ради Бога, в монастыре, действительно является высшей формой любви?

НАСТАЛ день, когда произошло событие, в результате которого я встала на тропу невозвращения, хотя тогда этого еще не знала.

Приближалось время шестичасового чтения, когда мы собирались за вышиванием. Я вошла в комнату отдыха, подумывая о том, чтобы начать вышивать немного раньше, когда меня позвала мать Клэр, сидевшая за большим полированным столом. Я опустилась на колени рядом с ней.

«Я забираю у тебя твои уроки по искусству, сестра Мэри Карла, – сказала она ровным голосом. Я слышала, вчера после школы ты обсуждала с ученицами религиозные вопросы. Я хочу быть уверена, что на уроках по искусству детям преподают искусство, а не религию».

Произнося эти слова недовольным тоном, она занималась почтой, избегая смотреть мне в лицо до тех пор.

Во мне взыграл гнев. Действительно, так оно и было: после школы три ученицы задали мне вопросы, находясь под впечатлением от обсуждения классической картины с изображением Адама и Евы. Я читала некоторые работы Тейяра де Шардена и представила его идеи в классе как альтернативную интерпретацию официальной версии творения. Девочки слышали о Тейяре де Шардене – отлученном от церкви священнике, поэте и мыслителе, но их интересовало другое: эти юные феминистки хотели услышать мое мнение относительно ношения в церкви головных уборов. Не задумываясь, я ответила, что эта традиция, скорее всего, была введена Павлом из Тарса, который, насколько мне было известно, презирал женщин. Мы дружески беседовали около получаса. Либо нас подслушали, либо одна из девочек донесла на меня. Новые правила позволяли мне говорить свободно, но, очевидно, эта свобода не касалась религии. Всплеск гнева породил во мне мгновенный прилив смелости.

«Хорошо, – сказала я, задыхаясь, – если вы хотите быть уверены, что школьников учат только положенному, ищите другого учителя. Я увольняюсь!»

У меня была пара секунд, чтобы заметить ее полнейшее изумление и потрясение монахинь, наполнивших комнату, а затем я поднялась в свою спальню, где и осталась.