Крошечная комнатка под самой крышей была переоборудована в настоящую студию. В углу стоял мольберт, а на нем – натянутый на подрамник белоснежный холст. На полках выстроились в ряд банки с кистями самой разной формы и размера, коробки, бутылочки и свиные пузыри с красками, серпентином и маслом. Небольшое окно было обращено на запад, и за ним, золотя лондонские крыши и шпили церквей, садилось большое оранжевое солнце. Таким же золотом сияло и лицо Луиса, когда он повернулся к ней.

– Джинивер утверждает, что это для тебя, хотя я не представляю, откуда она взяла деньги, чтобы купить краски и кисти. Возможно, она тайком подрабатывала щеткой для чистки дымоходов. – Он рассмеялся, но как-то очень смущенно, да и глаза его оставались серьезными. Взгляд Луиса – пристальный, вопросительный – был устремлен на нее.

– Для меня? – растерялась Айрис и, сделав несколько шагов, взяла в руки банку с красками. Кто-то – то ли Джинивер, то ли сам Луис – прилепил к ней этикетку с надписью «Кисти Айрис», и она машинально погладила ее кончиком пальца.

– Тебе нравится? – спросил Луис. – Я знаю, это не много но… Я очень огорчился из-за того, что стряслось с твоей картиной.

– Нравится ли мне?.. – повторила Айрис, растерявшись еще больше.

Луис взялся за вбитый в стену медный крюк.

– Здесь будет висеть твоя первая картина. В этой студии ты можешь работать в любое время, когда не будешь позировать, – я не стану тебя беспокоить. Главное, теперь тебе больше не придется работать за маленьким столом внизу и терпеть мою болтовню. – Он снова взглянул на нее, но на этот раз Айрис не сумела разгадать, что означает появившееся на его лице выражение. – Прости меня за картину, мне действительно очень жаль, что она пропала. Впрочем, ты сможешь послать свою картину – или картины – на выставку Академии в будущем году. Я уверен, тебя ждет блестящий дебют. Критики устанут писать… хвалебные отзывы, – уточнил он торопливо.

Теперь Луис стоял от нее всего на расстоянии ладони. Она могла бы обнять его, прижать к себе, почувствовать его тепло… Неожиданно Айрис смутилась и сказала с напускной веселостью:

– Ты говоришь – все это дело лап Джинивер? На мой взгляд, она слишком легкомысленна, чтобы устроить все так… хорошо.

– Значит, тебе нравится? – снова спросил он.

– Очень, – ответила она искренне. Айрис действительно была очень довольна и счастлива. Когда Луис вышел, она подошла к окну и, сложив перед собой руки, рассмеялась, а потом закружилась в импровизированном танце. Да, комната была достаточно большой, чтобы не цепляться за стены, хотя поднять руки она не могла – не потому, что мешало платье, а потому, что потолок был все же довольно низким. Но это ничего, решила Айрис. Это пустяки. Главное, что это ее студия! Ее! И все здесь тоже для нее – краски, кисти, мольберт. Здесь она сможет создавать свои картины – прекрасные картины, которые понравятся даже самым серьезным, самым строгим критикам. И, не в силах сдержаться, Айрис сжала руки в кулаки и энергично взмахнула ими перед грудью. Она на правильном пути. Еще немного, и ее мечта наконец осуществится. Вот только что она будет рисовать?.. Повернувшись, Айрис взглянула на холст, который показался ей огромным – гораздо больше тех небольших кусочков, на которых она писала прежде. В нем было… Да, по меньшей мере три фута в высоту и два в ширину, подумала она и, шагнув к мольберту, слегка нажала на холст кончиками пальцев. Холст был натянут как надо, – ей пришлось приложить усилие, прежде чем она почувствовала, как упруго прогнулась под рукой ткань, и Айрис вдруг осознала, что сейчас ей хочется только одного: как можно скорее засесть за работу над новой картиной. Только так, наверное, она смогла бы обуздать вскипающую в груди радость, побуждавшую ее вопить, смеяться и швырять о стены стеклянные банки с кистями.

В дверь деликатно постучали. Это был Луис, который напомнил, что им пора выходить.

– Милле, наверное, нас уже заждался. Мы должны спасти его от несносного Россетти.

Не без труда взяв себя в руки, Айрис наскоро пригладила волосы ладонью. Все еще немного задыхаясь от клокочущего в груди смеха, она повернулась к двери. Ей совсем не хотелось идти на этот ужин – куда интереснее было остаться в студии и сделать пару набросков, но она сказала:

– От Россетти? Вот хорошо! Мне не терпится с ним познакомиться.

– Думаю, ему хочется познакомиться с тобой куда сильнее.

– Что ты имеешь в виду?

Луис пожал плечами и стал спускаться по лестнице.

– Милле и Ханту он нравится, – добавила Айрис, пытаясь поддержать разговор, но ее ум то и дело возвращался назад, в новенькую студию, к кистям, краскам и девственно-чистому холсту.

– Россетти не травил их домашних питомцев сигарами. Бедный Ланселот!..

– Только вчера я мечтала о том, чтобы он отравил и Джинивер. А если бы он этого не сделал, я сама сняла бы с нее шкуру и натянула вместо холста.

– Не может быть, чтобы ты была так жестока к бессловесным тварям! – Спустившись в прихожую, Луис заметил Джинивер, которая пыталась драть когтями ковер. Когти у нее были короткие и широкие, немного похожие на миндаль, но в конце концов ковру пришлось бы худо. Она, впрочем, не успела нанести ему сколько-нибудь существенный вред. Крякнув от натуги, Луис подхватил вомбату на руки и, заставив ее размахивать передними, запел:

Айрис понятия не имела, что он поет и на каком языке – на французском или на каком-то другом.

– Моцарт, – пояснил Луис. – «Свадьба Фигаро».

– Я знаю, – соврала Айрис.

– Ты когда-нибудь была в опере?

– Я…

– Тогда я тебя свожу.

Иногда Айрис очень хотелось знать больше – столько, чтобы произвести на него впечатление своим умением разбираться в поэзии, архитектуре, искусстве и прочем, но низкое происхождение и отсутствие денег были непреодолимым препятствием. Единственное, в чем она неплохо разбиралась, это в тканях и – совсем немного – в торговле. Айрис умела отличить игольное кружево от бобинного и понимала, как важно выставлять в магазинной витрине лучшие товары, но этим ее познания и ограничивались. За всю жизнь она не видела ничего более интересного, чем грязноватый лабиринт узких улочек между Бетнал-грин и Риджент-стрит, облезлый интерьер кукольной мастерской и сырые, покрытые плесенью стены подвального склада. Что греха таить, порой ей очень хотелось вернуться в этот замкнутый, до последней трещинки знакомый мирок, потому что внезапно обретенная свобода часто казалась ей слишком большой – совсем как могучая океанская волна, способная захлестнуть неопытного пловца с головой. Но что ей до той, прежней жизни, где она была никем и ничем? Теперь у нее есть две почти что собственных мансарды – в одной она живет, в другой будет писать картины. И так ли уж плохо, что она дорожит и тем и другим – дорожит и не хочет этого лишиться? На первый взгляд ничего плохого в этом не было, но разве не ради своей свободы она бросила родную сестру, оставив ее гнить заживо в клоповнике миссис Солтер?