Если он попытается объяснить все своему отцу, тот позвонит Уизи и потребует с нее объяснений. Мать в свое оправдание свалит все на него и расскажет массу глупостей о таблетках, марихуане и вечеринках с наркотиками. Хотя все, что она говорит, будет очевидным абсурдом, она сможет убедить Фрэнка, ибо это будет как раз то, что он желает слышать. Отец обвинит ее в том, что она пренебрегает родительскими обязанностями. Он будет просто излучать праведное негодование. Он воспользуется ее неспособностью справиться с сыном как поводом, чтобы втянуть в дело свою стаю голодных адвокатов. Если он позвонит Фрэнку Джекобсу, это неизбежно приведет к еще одной судебной тяжбе о праве опекунства, а этого Колин желал меньше всего на свете.

Единственными другими людьми, к которым он мог бы обратиться, были родители отца и матери.

Родители его матери жили во Флориде — в Сарасоте — в большом белом оштукатуренном доме с огромным количеством окон и выложенными терракотовой плиткой полами. Родители отца жили на небольшой ферме в штате Вермонт. Колин не видел своих дедушек и бабушек более трех лет, и он никогда не знал их достаточно близко.

Если он позвонит им, они позвонят Уизи. Его отношения с ними не были такими, чтобы они могли хранить какую-то его тайну. И не могло быть и речи о том, чтобы они бросили все и поехали через всю страну, чтобы встать на его сторону в его маленькой личной войне. На это нельзя было даже надеяться.

Хэзер? Может быть, и настало время ей все рассказать, попросить совета и помощи. Он не мог вечно скрывать то, что произошло между ним и Роем. Но что она могла сделать? Она была худенькой робкой девчонкой, очень красивой, хорошей и умной, но в подобной схватке пользы от нее будет немного.

Он вздохнул и повесил трубку.

«Черт».

На свете не было никого, к кому он мог бы обратиться за помощью. Никого.

Он был так же одинок, как если бы стоял на Северном полюсе. Абсолютно, беспросветно одинок. Но он привык к этому.

Было ли когда-нибудь время, когда дело обстояло иначе?

Он поднялся наверх.

В прошлом, когда Колину казалось, что окружающий мир слишком суров и ему не справиться с возникающими реальными проблемами, он просто прятался от них: забивался в свою комнатку, как в норку, вместе со своей коллекцией комиксов, фигурками монстров и полками научной фантастики и романов ужасов. Его комната была убежищем, своеобразным «глазом урагана», где не чувствовалось дыхание шторма, где можно было даже забыть о нем на некоторое время. Комната всегда была для него тем же, что больница для больного или монастырь для монаха: она успокаивала его, утверждала его во мнении, что каким-то мистическим образом он был частью чего-то гораздо более важного и значимого, чем обычная каждодневная жизнь. В его комнате правило бал волшебство. Она была его оплотом и его сценой, где он мог либо спрятаться от мира — да и от себя тоже, — либо воплощать в жизнь свои фантазии, ставить пьесу для одного зрителя — его самого. Его комната была его «стеной плача» и игровой площадкой, его храмом и лабораторией, хранилищем его снов и мечтаний.

Теперь это была обычная комната. Как любая другая. Потолок. Четыре стены. Пол. Окно. Дверь. Ничего больше. Просто еще одно место, где проводишь свое время.

Когда Рой пришел сюда один, незваный, чужой, он разрушил то таинственное заклинание, которое превращало комнату в очарованное место. Он наверняка рылся во всех ящиках и полках, среди книг, комиксов и монстров. И таким образом, не подозревая об этом, он словно залез в душу Колина. Своим грубым прикосновением он рассеял волшебную атмосферу, царившую в комнате, как молниевод поглощает величественные стрелы энергии в небе и рассеивает их без следа по земле. В комнате не осталось ничего необычного, и это ощущение очарования никогда не вернется. Колин чувствовал себя обворованным, обманутым и брошенным. Но Рой Борден украл гораздо больше, чем уединение и достоинство: он унес с собой все то, что осталось от неуверенного чувства безопасности. И самое страшное — он был похитителем иллюзий: он лишил Колина всех тех пустых, но удивительным образом успокаивающих заблуждений, которые тот столь долго лелеял.

Колин был удручен. Но одновременно он чувствовал, что внутри возникает и разгорается новое чувство, новая сила. Хотя его только что едва не убили, он испытывал меньший страх, чем когда-либо. Первый раз в жизни он не считал себя жалким или ущербным. Он был все тем же слабым представителем рода человеческого — тощим, близоруким, со слабой координацией движений, — но внутри он ощущал прилив сил, уверенность и решительность.

Он не плакал — и гордился этим.

Он не мог сейчас плакать — его захватила неуемная всепоглощающая жажда мщения.

Остаток дня Колин провел дома. Он почитал отдельные места из трех книг по психологии, которые принес из библиотеки, а некоторые страницы перечитал по нескольку раз. Когда он бросал читать, то иногда по часу сидел, уставившись в стену, и думал.

Рано утром на следующий день, когда он вышел из дома, небо было светлым и безоблачным. Он надеялся встретиться с Хэзер в двенадцать, затем сходить на пляж, а к вечеру вернуться домой. На всякий случай он прихватил с собой карманный фонарик.

Он взял велосипед и покатил в сторону пляжа. Затем он поехал к гавани, хотя ни там, ни тут у него не было никаких дел. Он нарочно ехал этим кружным путем к месту встречи, чтобы убедиться, что за ним никто не следит. Роя вблизи не было, но возможно, он наблюдает за ним откуда-нибудь в тот самый сильный бинокль, который они использовали, когда следили за Сарой Каллахан. Из гавани Колин поехал в информационный туристский центр, находившийся в северной части города. Проверив еще раз, что за ним никто не следит, он выехал на Хоук-драйв и покатил в направлении дома Кингмана.

Даже при ярком дневном свете заброшенный дом на вершине холма, казалось, таил в себе какую-то угрозу. Колин приблизился к нему с чувством неясной тревоги, сменившейся, когда он стал подниматься по стертым плитам дорожки, затаившимся в глубине его существа страхом. Если бы он был каким-нибудь официальным лицом, скажем мэром Санта-Леоны, он бы распорядился уничтожить этот дом. Он считал, что дом Кингмана источает зло и распространяет угрозу, так же реально ощутимую, как, скажем, калифорнийское солнце, которое слепило ему глаза и обжигало лицо. Казалось, этот дом осознает и бдительно хранит переполнявшие его зловещие тайны. Стены, некогда серые, долгое время испытывавшие воздействие непогоды, были ветхими, как бы пораженными тяжелым недугом. Ржавые гвозди были похожи на старые раны. Позорное клеймо. Казалось, солнечный свет не в состоянии проникнуть в таинственное пространство, расположенное за окнами, хотя стекол в них не было. Снаружи создавалось ощущение, что все, находившееся внутри, было таким же мрачным, как и ночью.

Колин бросил велосипед на траву, взобрался по ступеням и заглянул в окно — туда, где не так давно они ночью бродили с Роем. Приглядевшись, Колин заметил, что свет все же откуда-то проникал в дом. Гостиную можно было разглядеть во всех деталях. Вероятно, когда-то она послужила пристанищем для компании мальчишек — на испещренном царапинами полу были разбросаны фантики от конфет, пустые банки, окурки от сигарет. Толстая затрепанная подшивка «Плейбоя» валялась на камине, на той самой каминной полке, на которой мистер Кингман выстроил в ряд залитые кровью головы зарезанных членов своей семьи. Компания, использовавшая это место для приятного развлечения, похоже, не появлялась здесь уже несколько месяцев — пыль покрыла все вокруг толстым, плотно слежавшимся слоем.