– Как долго все это продлится, никому не ведомо, но мы хотя бы урвем свой боевой трофей. Откровенно говоря, меня возбуждает вести бизнес с этими варварами. Очевидно, во мне есть преступная жилка. Не скрою, чем больше мне удается с них содрать, тем лучше я себя чувствую. Не забывайте, что большинство наших клиентов – это арабские миллиардеры. В девятнадцатом веке европейцы вели себя в их странах как хозяева. Они же их практически разграбили! В каком-то смысле мы с вами просто возвращаем им то, что принадлежит им по праву.

– Все древние города открыли мы. Они были погребены под толщей земли и песка. Если бы не мы, о них вообще никто бы не узнал.

– Но мы украли все, что спасли от забвения.

– Мы показали народам этих стран их собственный лик. Без нашей работы…

– А, бросьте! Скажите, вы подвержены депрессии?

Я вздрогнул. Точно такой же вопрос задал мне в Каире Брюс. Сорок лет назад.

– Нет? Тогда прекратите комплексовать. Истина заключается в том, что Запад поверил, что ему все позволено, и решил подчинить себе всю планету.

Мы проговорили целый час, после чего он сказал, что приглашен на ужин в деревню в пятидесяти километрах от Лондона. Прощаясь, он вручил мне конверт из крафт-бумаги:

– Это вам на расходы.

– Я ничего у вас не просил.

– Берите, раз дают, и не смотрите на меня как на личного врага. Считайте, что это премия за риск.

И он исчез в многолюдной толчее. Я заглянул в конверт. Денег было много. Купюрами по 500 евро.

Дома Рим сообщила мне, что за двое суток моего отсутствия в Тунисе много чего произошло:

– Исламисты отрезали голову шестнадцатилетнему пастуху, а потом положили ее в пакет, отдали его младшему брату и велели отнести родителям. Взрывом бомбы убило пятнадцать человек из президентской охраны. Границу с Ливией закрыли на две недели.

В тот вечер она сказала мне, что хотела бы, чтобы я свозил ее в Париж:

– Пока это еще возможно. Все так быстро меняется…

Впервые в жизни она что-то у меня попросила.

Карфаген, Тунис

Пришла весна – с дождями и похолоданиями. Я провел на вилле «Тамариск» неделю. Муса уехал в Сирт. Исламское государство готовилось к западному вторжению и пыталось его опередить. Его лидеры вели переговоры с ливийскими союзниками, в число которых входил Муса, и разрабатывали ответные меры. Во время нашей последней встречи Муса, который нервничал больше обычного, достаточно прозрачно намекнул мне на это. Посмеиваясь, он сказал, что дает мне месячный «отпуск». Я позвонил Брюно по номеру мобильного, который он дал мне исключительно для связи с ним, и кратко доложил о результатах своей поездки в Лондон. Он пообещал срочно передать эту информацию в Интерпол, чтобы за Жилем де Ферружем установили наблюдение. Мне показалось, он был чем-то расстроен. Во всяком случае, я ожидал от него более живой реакции на свое сообщение.

Смешно: я говорю о Рим как учитель об ученице. Мне нравится смотреть, как она роется в моей библиотеке, натыкается на Артура Шницлера и начинает, не слезая со стремянки, читать. По возвращении из лицея она натягивает легинсы, которые я купил ей в модном тунисском бутике, и белую льняную тунику, скидывает кроссовки и переобувается в домашние туфли на каблуках, заказанные через интернет. Своими выражениями, жестикуляцией, даже привычками она настолько напоминает Валентину, что это порой обескураживает. Я понимаю, как мне повезло. Валентина вернулась. Вместе с ней ко мне вернулась жизненная сила. Спектр моей соматической памяти расширился, его взаимопроникающие зоны включали и Рим, и Валентину.

Я забывал про те вечера, когда она возвращалась домой поздно, не желала со мной разговаривать или откровенно грубила.

Последние три дня лицей не работал. Массовые протесты, вынудившие Бен Али покинуть страну, возобновились с новой силой, теперь уже из-за исламистов. В Карфагене было спокойно, хотя молодежь, включая школьников и безработных, уезжала в Тунис, чтобы принять участие в манифестациях. Рим предпочитала не выходить из дома. По вечерам я предлагал ей свой плейлист, состоявший из джаза и рока. Она лежала, прижавшись ко мне, с широко открытыми глазами, слушала музыку и вслух делилась со мной впечатлениями и мыслями, приходившими ей в голову. Иногда она заговаривала о своем отце, который пропал без вести во время революции, или о тетке, хранительнице усыпальницы Сиди-Бу-Саида, которую она ненавидела.

– Если человек хочет помолиться этому святому, – возмущалась она, – он сначала должен ей заплатить, иначе она не откроет ему дверь.

– Рим, но это повсюду так. Вспомни храмовых торговцев…

– Я тебя умоляю. Она – ведьма, ее интересует только колдовство. Знал бы ты, сколько она зарабатывает на гадание…

Перед сном мы смотрели какой-нибудь фильм.

Утром я открыл окно, и в комнату хлынул сладкий весенний воздух. Мы решили провести день среди античных руин и поднялись на холм Бисры. В отсутствие туристов на территории бывшей цитадели люди соорудили себе времянки, выплескивая нечистоты прямо на древние мозаики. На пляже дымили костры – народ жарил на углях мясо. Я искал глазами следы прошлого, зондировал взглядом закопченные камни и причудливые формы обломков на месте прежних зданий. Ни слова не говоря, я поднял руку, приглашая Рим посмотреть на это хранилище тайн. Она тоже молчала, послушно поворачивая голову в указанном мной направлении. Мы с ней напоминали парочку зомби, безуспешно исследующих пустоты в том отделе мозга, который отвечает за память.

Мне хотелось поведать ей об истории ее страны начиная с основания Карфагена тирской царицей и заканчивая сожжением города: римский полководец, запаливший этот пожар, глядя на дело своих рук, не мог сдержать слез. В языках пламени, пожиравшего Карфаген, ему на краткий миг привиделось будущее Рима, и он вслух сказал сам себе: «Я проклят» и продекламировал отрывок из Илиады.

Я собирался подробнее рассказать Рим о Сципионе, но она повернулась ко мне спиной и устремилась в узкий проход между полуразрушенными стенами. Она шла впереди меня быстрым шагом, словно опаздывала на свидание, и рассуждала о невозможности человека познать себя истинного. Ничего удивительного – она начиталась Артура Шницлера и ее раздражал мой профессорский тон. К машине мы спускались молча. Когда я открыл перед ней дверцу, она посмотрела мне в глаза и тихо сказала: «Этот город провонял пеплом. Мне надоела война. Мне все надоело. Тебе не кажется, что ты дышишь вонью?»

Вилла «Тамариск», Ла-Марса, Тунис

Я поднялся на рассвете, накрыл на террасе стол для завтрака, просмотрел имейлы и сварил себе кофе. Early morning coffee[25], как я люблю, – побольше и покрепче. Я ценил эти ранние утренние часы, принадлежащие только мне. Над морем тонкими лентами плыл туман. От берега отходили несколько лодок со стоящими в них рыбаками. В ласковом воздухе – ни ветерка. Море и земля замерли в неподвижности. В царящей тишине каждый звук – крик чайки, рокот мотора, плеск воды – слышался явственно и воспринимался в своей первозданной чистоте. Мне вспомнился тот, кого я называл «неизвестным карфагенянином».