Пусть машина что-нибудь ей скажет. Кто-то ведь на этой машине сюда приехал. Как они ехали – по дороге, которой вчера шла она? Или с другой стороны, куда надо идти сегодня, если она не решит вернуться? Но машина не смотрит ни туда и ни сюда. Она припаркована. У машины в запасе нет ясных посланий, она не делится уликами. А те, кто на ней приехал, – они-то куда подевались? Куда тут можно подеваться?

Мод возвращается за рюкзаком. Воды осталось пара-тройка глотков – примерно пятая часть пинты. Мод пьет, завинчивает крышечку, доедает изюм, надевает рюкзак, и лямки мигом нащупывают вчерашние намины. Сыпь на ноге распухает. И у Мод искусано лицо – москиты или еще какие насекомые, что сгущались над нею, пока она спала.

Она снова останавливается перед машиной. Машина эта – усыпальница, хотя и пустует. Аромат красных цветов не сладок, да и сами они не красивы. Развалились, распахнув крупные лепестки, изображают изнеможение – на ум приходят плотоядные растения, что захлопываются от прикосновения, хотя желтые бабочки (желтые, но не похожи на английских лимонниц, – этих словно вырезали из желтого картона или отскоблили от давно покрашенной желтым стены) дрейфуют на восходящих воздушных потоках над автомобилем и вроде бы не считают, что их жизнь в опасности. Мод оставляет машину, сначала пятится, потом разворачивается и шагает в тень дороги, что петляя погружается в лес. Здесь, наверное, можно найти пропитание – ягоды, корни, листья, некоторые грибы, – и все утро, первые часы, она на ходу отламывает то и это, перемалывает зубами, пожирает лес по чуть-чуть.

В полдень – назовем это полднем, – когда свет обрушивается сквозь прорехи в лесном покрове, Мод слышит уханье обезьян и, подойдя ближе, видит целую стаю на дереве с пятнистой корой, как у эвкалипта, только на нем, прямо на стволе – Мод никогда такого не видела, – растут гроздья черных плодов размером с пинг-понговые мячики. Есть термин, как-то называется такое расположение завязи, но Мод не помнит. Обезьяны едят эти плоды, пируют, и хотя орут на Мод и скалятся, она сбрасывает рюкзак, забирается на нижние сучья, срывает плод и надкусывает кожуру. Внутри жилистая нежная мякоть, сладкая, как у виноградины. Мод сплевывает косточки, снимает футболку, сооружает из нее мешок, набивает его плодами, слезает и сидит под деревом, не обращая внимания на негодующих обезьян, один за другим вжимает плоды в язык и зубы. Остаток плодов складывает в рюкзак, надевает футболку и идет дальше. Вдоль дороги летит крупная зеленая птица. На спине несет свет солнца. Словно впервые видишь, что такое зеленый.

Мод не успевает пройти и пятисот ярдов – живот скручивает спазмами, и она корчится у дороги, задыхаясь, опустошая себя, а потом некоторое время бредет в кошмаре наяву, где по дороге на нее надвигается машина на тяжелой подвеске, подкрадывается со спины, очень медленно, но все ближе и ближе. Впрочем, это настроение, этот страх отступают, и начинается нечто иное – новым манером сказываются то ли изнурение, то ли черные плоды, и Мод словно скользит, без усилий, без боли.

– Не могу остановиться! – кричит она, и голос ее, ее английские слова в этих декорациях экзотичнее любой зеленой птицы. Иногда она почти бежит, ноги легко переступают по толстому ковру тропы – женщина на грани взлета. Все, что в ней есть, странствует вместе с нею. Позади не струится длинный шарф памяти, нет ни единой посторонней мысли. Она идет, она бежит, завитки волос влажно липнут к лицу и шее. Сердце ее – биение крыл, во рту – безводная пустыня. И вот так она танцует, и выступает прочь из леса, и видит, что мир кувырнулся в ночь, что под ногами у нее звезды, и бледно-фиалковый горизонт, и разнеженное море, сбрызнутое звездным светом, и запах моря – как кровь ее вен, как медь во рту.

Десять шагов влево – и она выйдет из-за лесного занавеса. С минуту она стоит, и ее дыхание истрепывается в ничто, распадается на клочки и ниточки, на обрывки ниточек. Потом она ложится, где стояла, сворачивается клубком на тропе, прислушиваясь к глубокому отражению моря, и Млечный Путь над нею мерцает в синей дымке, а свет на миг полосует небо и сгорает дотла.

Она девчонка любопытная, не хуже прочих, но за короткую жизнь выучила, что не стоит очертя голову лезть неведомо во что. Она же все-таки в ответе за коз, и козы – двенадцать голов – разбрелись вокруг, а сама она удобно устроилась на валуне и смотрит на фигуру, распростертую в устье тропы на кромке леса. Отсюда не видать, мужчина или женщина, но точно не ребенок – и этого человека она знать не знает.

Блондинистая щербатая девочка – по щекам веснушки, на голове соломенная шляпа, одета в громадную черную футболку с Люком Скайуокером. И хотя девчонке едва минуло десять лет, она уже навидалась всякого мертвого: мертвых коз, мертвых коров, мертвых кур, один раз была мертвая черепаха. Но пока еще не видела по правде (потому что, если под простыней и лицо закрыто, это не считается) мертвого человека.

Старый козел, объедавший сухие бурые соцветия на краю тропы, отвлекается, настораживается, идет в лесную тень, не обращая внимания на протянутую открытую ладошку, и козы одна за другой тянутся за ним. Девочка сползает с камня. Нехорошо, если козы уйдут далеко вперед. В лесу живет такое, что козу может и сожрать, а всего месяц назад она одну потеряла и не посмела (она, кто смеет много чего) уйти с тропы на поиски.

Ну, и кто это, кто там не просыпается от козьих колокольчиков? Теперь видно, что это женщина. В шортах и футболке, рядом зеленый рюкзак. Лицо обожжено и искусано, на губах язвы. Кроссовки от пыли порыжели.

– Você fica cansada?[42] – спрашивает девочка. Палкой тычет женщину в ногу, и женщина клекочет горлом. Немножко смешно смотреть на человека, что так сонно взбирается на верхушку себя по длинной лестнице, ерзает в пыли на тропе, словно его две минуты назад из этой пыли и сотворили.

Открываются глаза – карие, под цвет волос.

– Você tem sede?[43]

У девочки камуфляжная армейская фляга через плечо, и девочка отстегивает ее, откручивает крышку, садится рядом и подносит флягу женщине к губам. Вода течет по щеке, но затем женщина присасывается к фляге, как младенец. Решив, что хватит, девочка забирает флягу, закручивает крышку. Отвлекается на руку женщины, на черные буквы, а потом вспоминает, как полагается себя вести, и спрашивает:

– Qual é o seu nome?[44]

И ждет. Несколько долгих секунд женщина не отвечает, только смотрит на девочку, и в таких глазах утопнешь и не выплывешь. В конце концов женщина рывком садится, озирается, глядит на море, потом опять на лес. И произносит слова, и девочка их не понимает, а потом вдруг понимает, и в голове у нее перестраиваются словесные соты.

– Меня зовут Лея, – говорит она, прислушиваясь к себе, к чарам собственного голоса. – Подождите, пожалуйста, здесь. Мне надо найти коз.