нужно — ради благополучия дома, ради того, чтобы намертво, сыромятным ремнем, привязать к Орде беспокойные башкирские племена. Плакала-плакала Зумрат и выплакала со слезами все силы, всю ярость…

Конечно, поначалу молодая байбисе забот державной политики, о которых твердили отец и брат, и в голове не держала. Богара хоть и не царевич из дастана, однако же оказался человеком на удивление богатым. Не знает, куда и посадить, пылинки с нее сдувает, яства ли невиданные, одежды ли богатые, украшения ли из злата и серебра, ценою в целые табуны каждое, — ничего не жалеет для молодой жены Богара. Захочет Зумрат наведаться в отцовский дом, бей в свиту ей дает самых красивых девушек, а в охрану — до полусотни всадников при полном вооружении. Сбруи лошадей, оружие охраны на солнце сверкают, у девушек в накосницах монеты звенят, разноцветные ленты в гривах коней на ветру полощутся. Ну прямо ханской дочери гостевой караван!

Так что Зумрат вроде бы утешилась быстро. Только рот откроет — и что хотела, уже перед ней. Но понимает молодая жена: чужая она в доме своего мужа. Глазами не видит, так спиной чует. Старшая наперсница Татлыбике сама первой не заговорит, скользит мимо. Словно юной наперсницы и вовсе нет, скоро уж и тень ее будет обходить. Девушки, приставленные в услужение к Зумрат, только с виду приветливы и послушны. Чуть пожестче с ними — огрызаются. А эмирская дочка сызмала привыкла в отчем доме держать всех в страхе. Уж она бы подняла голос, установила в доме свои порядки. Глянет на байбисе, стоящую, скрестив руки на груди, неподвижно, словно каменный истукан, встретится с ее острым взглядом — и немеет язык. Взгляд ее выдержать еще может, а вот слова сказать сил уже нет.

Кто скажет про Татлыбике, что троих родила, что сорок ей уже: стан гибкий, в сочных губах, в больших карих глазах еще гуляет отсвет молодости. Разве умная, властная байбисе, у которой все кочевье на ладошке пляшет, снизойдет до молоденькой, еще и девятнадцати-то нет, соперницы? Где уж…

А ведь эти капризы Зумрат совсем не от глупости. День и ночь у нее душа горит, оттого что мечты юности растаяли как отрадный сон, оттого что жизнь ее вместо желанных мраморных дворцов пройдет вот в этой войлочной юрте, оттого что всем она чужая и всеми обиженная. Никак не привыкнет она к здешним нравам и обычаям. Душа тоскует, ищет чего-то, от смутных мятежных мыслей голову ломит, если бы не страх перед отцом и, того более, перед братом…

Страх, страх… Хоть и живет за широкой спиной мужа, но кажется ей порой, что шагает она по самому краю бездны. И не в Татлыбике дело. Что байбисе? Как говорит брат Кутлыяр: «Сколько бы корова ни брыкалась, оглобли ей не сломать».

Страх ее, самый ужас — Аргын.

Коли встретятся ненароком за юртами с глазу на глаз, выдавит он на широком лице шутливую усмешку и ощупает ее взглядом с головы до ног. И без того узкие глаза сжимаются в щелочки, широкие конские ноздри дрожат. Вот-вот рванется к ней, сграбастает ручищами и подомнет под себя, огромным своим лошадиным телом упадет на молодую женщину. Вспыхнет Зумрат от стыда и страха, помертвелые ноги пронесут мимо.

Только недавно узнала Зумрат, почему Аргын так бесстыже ведет себя с ней. Оказывается, ногаи поначалу, когда надумали войти в свойство с башкирами, хотели выдать Зумрат не за самого Богару, а за его старшего сына. Свою жену, толстую, широколицую дочь Байгильде, которую сосватали ему против его воли, Аргын терпеть не может. Давно уже полюбилась ему красивая дочь ногайского эмира, еще до отцовской женитьбы на ней, да и Кутлыяр подзадоривал, сулил отдать свою сестру за него. Но дела вдруг круто повернулись, и Зумрат выдали за Богару. Однако не остыли в Аргыне давние желания. Упаси аллах, не осилит он своей обиды и злости, польстится на молодуху и сотворит глупость. А там известно: за грех черного пса белая собака расплатится. Весь срам ляжет на Зумрат. Татлыбике, которая и так ее видеть не может, если и не отправит ее с позором домой, то уж мужа-то от нее наверняка отвадит.

Когда ее провожали в кочевье жениха, Зумрат отцовских слов даже в толк взять не могла: как это она будет помогать сближению Орды и башкир? Непонятны были слова отца и брата. Как же так — сильный нуждается в дружбе слабого? Орда — хозяин этого мира, дикие башкиры — Орды подневольники, Орде — повелевать, им — платить ясак и слушаться. Вот что знала она с малых лет, вот что вошло ей в кровь.

Не ведала молодая изнеженная девушка, что времена изменились и власть Орды давно уже пошатнулась. Очень скоро Зумрат поняла, что эти башкиры издавна противились власти ханов и смотрели на сторону.

Недавно мимоездом заглянул Хабрау-сэсэн. Какие же злые он поет песни! Каким гневом горят его глаза, какие проклятия Орде шлет его домбра! Молодые джигиты, слушая его кубаиры, готовы вскочить с места, рвануть сабли из ножен.

Сама пригласила, сама ввела сэсэна в белую юрту Зумрат, на белую кошму посадила. Нельзя было гневаться ей. Терпела. Сидела, опустив глаза, боясь и дышать. Потом, по обычаю, сама накинула на плечи сэсэна вышитый зилян. Вспомнила она тогда наказы брата Кутлыяра. Вспомнить-то вспомнила, но взяло душу сомнение: нет, не исправить, не приручить этот народ, только заслышат слово «Орда» — и рука уже саблю ищет. Сэсэн, будто услышав мысли Зумрат, мягко сказал ей: «Не обижайся на песню, бике. Слова из песни не вырвешь, заплаты не положишь. К тому же… ты ведь теперь наша, своя…» А зилян не взял. Ничем, дескать, он такого подарка не заслужил.

И то правда: коли ты любимая жена башкирского бея — значит, заботами его земли и живи. Сказано: муж — голова, жена — шея. И ногайская родня зря фыркала: дикий, мол, народ, темный. Не дикий и не темный, встречаются среди них и ученые люди, и много разных умельцев. Есть ковали, что отменно выковывают сабли и кинжалы, наконечники стрел и копий; шорники, что мастерят сбрую, седла; резчики из дерева, что вырезают посуду, делают оснастки юрт; кожемяки, что выделывают кожи. А женщины ткут паласы, валяют войлок, на диво красиво шьют и вышивают. И обычаи, коли сравнить с ногайскими, не такие уж суровые.

С одной стороны, она, дочь из рода Шайбана, жена турэ, вроде бы смотрит на всех вокруг свысока, с