С минуту она, сузив красивые темные глаза, пристально смотрела на меня, бессознательно перетирая в пальцах купюру.

— Ты уверен? — тихо произнесла она.

— Сотня — туда, сотня — обратно, — сказал я. — Ты остаешься при своих. Так мы в расчете?

— Как хочешь, — грустно улыбнулась она, расправила купюру на ладони и, перебросившись с президентом Франклином быстрым взглядом, сунула сотню в карман. — Мне бы так. И где ты был десять лет назад?

Она потопталась на месте, глядя себе под ноги, потом подняла взгляд, и я слегка даже пошатнулся, поймав себя на том, что впервые за время нашего знакомства увидел ее глаза — темные, слегка раскосые, глубоко посаженные, — а впрочем, не их оттенок или форма пошатнули, а то, что глаза у Анжелы были предсмертные какие-то: вспомни, тебе ведь случалось видеть это характерное, вглубь себя опрокинутое выражение, с которым человек, уже зашагнув в траурный челн, напоследок окидывает взглядом земные пределы; он будто бы пока еще здесь, среди живых запахов и движений живого света, но уже — внутреннее — отплыл к другому берегу, и потому в глазах его стоит отражение вечности.

— Где я был? Не знаю. Столько воды мимо утекло с тех пор.

— Да, много утекло. — Она ласково потрепала меня по щеке и пошла в сторону подвала, ссутулившись и с какой-то опасливой неловкостью переставляя ноги, словно двигалась по тонкому льду, потом обернулась, глянула на меня через плечо и вздохнула: — Знаешь… А тля ведь к сорнякам не липнет.

— Уже легче. — Я опустил забрало шлема, выехал на Ленинградку и поплыл вперед в плотном потоке машин, растворяясь в его мерном гудении, зловонных дыханиях выхлопов и полагаясь на инстинкт, понукавший мою руку то и дело подгребать широким своим веслом с левого борта, чтобы держаться ближе к берегу, плавно огибая причаливавшие к пристаням остановок троллейбусы, — я слишком был рассеян, чтобы рисковать быстрой ездой, и просто плыл по течению, боясь встречи с той тихой гаванью, куда не заворачивал с тех самых пор, когда мы с Отаром, полюбовавшись с утра на пышное цветение Древа желаний, ехали в институт, не зная еще, что не суждено вернуться в эту гавань вечером, как уговорились, с парой милых девочек с соседнего потока, потому что Отар тем вечером уже лежал на операционном столе, а ты брел, не видя перед собой ничего, по Садовому, до тех пор, пока не почувствовал, как холодок начинает восходить выше от вдрызг промоченных ног, и потому инстинкт самосохранения подтолкнул в американский бар, где было очень тепло и где стоял такой густой запах попкорна.

Приткнув «Урал» на тротуаре у знакомого подъезда, я взялся за латунную ручку двери, постоял, чувствуя, как холодок латуни течет в ладонь и прохлада эта из руки восходит к сердцу.

— Нет, ерунда, — пробормотал я, припоминая двузначный код в простом замке с кнопочным набором. — Если бы перебрался на тот берег, я бы знал… Но среди пассажиров моего челна я тебя не встречал. Стало быть, ты жив, парень.

4

Есть в самом воздухе знакомого дома — даже если нога твоя очень давно переступала его порог в последний раз — что-то такое, что моментально погружает тебя в прежние запахи, звуки голоса и оттенки света, и эта сжиженная субстанция памяти, словно фотопроявитель, восстанавливает в тебе самом, как в листе фотобумаги, акварельно смутные контуры прежних ощущений.

Здесь был с прежней легкой небрежностью поставлен свет — он плавно тек слева, притухая в матовой линзе стеклянного окошка, проточенного в кухонной двери, и, густея, набирал рыжеватый оттенок, по мере того как сочился сквозь узкий коридорчик, ведущий с кухни, мимо туалетной и ванной комнат, в сумрачную прихожую, мягко ложась на старомодную дубовую вешалку для уличной одежды, поигрывая в надраенной меди крючков, за шкирку хватко цапнувших джинсовую куртку, светлый плащ, а также синий сатиновый рабочий халат. И плутал, неуловимо растворяясь в ароматах домашнего быта, прежний, чуть сладковатый запах — тот самый, что излучают пластиковые одежки мониторов, принтеров, сканеров и прочей компьютерной техники. И был знакомый звук — он испарялся будто бы с самих стен этой квартиры, которая находилась как раз над продуктовым магазином, в потайных глубинах которого мерно, день и ночь, гудели какие-то бессонные механизмы, питающие энергией продуктовые холодильники, — легкая вибрация мелким простудным ознобом восходила из этого то ли машинного, то ли трансформаторного зала вверх и, тонко шелушась, осыпалась с выцветших обоев странным, едва уловимым, похожим на шуршание песка в песочных часах звуком — да, все было прежнее, но я ждал, застыв на пороге, прежний голос.

— Привет, — выплыл из полумрака, голос Отара. — Ты так Давно не заходил, сукин ты сын.

— Да, — кивнул я, шагая за порог. — На Садовом была такая слякоть, что я промочил ноги. Надо было выпить, чтоб согреться. Я здорово принял на грудь в американским баре на «Маяковке», и у меня отшибло намять. Я просто забыл дорогу сюда.

— Ну так заходи, чего стоять.

— Ты спал?

— Нет… А тебя где носило все это время?

— Где-то носило. Не знаю где.

— Ты просто так? Или по делу?

— Без дела… Просто в последнее время почему-то часто думал о тебе. Я зажгу свет?

Нащупав справа от вешалки выключатель, я щелкнул кнопкой и слабо покачнулся, потому что снотворный свет от встроенной в потолок лампочки так минорно оттенил чрезмерную впалость его некогда здоровых и полных щек, провалы в районе височных костей, делавшие лоб выпуклым, и общую заостренность некогда плавных черт его красивого лица, и с голубоватым отливом седину в редеющих волосах, аспидно черная копна которых была когда-то так пышна, объемна и плотна.

Тусклый желток света из-под потолка на мгновение затек в глухое черное стекло его массивных очков и соскользнул в ответ его слабое движение головой, и я чуть было не спросил — отчего ты носишь черные очки, когда и так в доме сумрачно? — но вовремя прикусил язык, а он двинул тонкие губы, сложив их в форму мне незнакомой, несколько кривоватой улыбки, как будто прочитал мои мысли, и дружески пихнул меня в плечо:

— Ничего. Бывает.

Жест этот — ну наконец-то некий рудимент прежнего Отара проявился, возникнув из небытия! — подтолкнул меня под локоть, заставив вытянуть вперед раскрытую ладонь, а он с прежней — прямой и открытой улыбкой — звонко хлопнул меня по ней своей ладонью, и слабый звук этого приветствия заставил меня немного оттаять. Оглядевшись, я обнаружил, что из прежней обстановки в доме сохранилась лишь старая дубовая вешалка в прихожей, которая — фактурно и тонально — удачно гармонировала с дубовыми панелями, выстилающими стены коридора, удаляющегося к арочному перекрытию, которого прежде не было; да и вообще здесь все было новым и свежим, вплоть до квадратных панелей светлого паркета…

— Паша, — усмехнулся Отар, — это называется сделать в доме ремонт.

— Евро?

— Ну… — раздумчиво протянул он. — Если ты имеешь в виду джакузи, то установить это помывочное излишество я как-то не сподобился… Ладно, пошли в берлогу. Ее я не трогал.