прежде чем оно предало меня фатальной пещере, и я бы увидал, каков внешний Марди. Скажите, правда ли, товарищи, что Вилламилла менее прекрасна, чем долина? Что там есть яркий свет в глазах девушек Мины? И мудрость в сердцах старых жрецов Мараммы; то, что там приятно шагать по зелёной земле, по которой вы ходите, и дышать вольным океанским воздухом? Стать бы, о, стать бы хотя бы лишь малой частью вон того юного солнечного покрова, что бросает равнодушный взгляд вниз на Вилламиллу и на все места, кроме тех, что я мог бы распознать. Всё же, почему я остановился? Этого ведь не сделали ни Ран, ни Атама, ни Мардонна, мои предки, каждый узревший для самого себя свободный Марди; и, сделав это, они не управлялись предложенным поясом, предпочтя свободу прийти и уйти, нежели хоронить себя навсегда в этой фатальной долине? О, Марди! Марди! Хитрость твоя в том, чтобы тебя узреть? Действительно ли то, что свобода – вещь настолько восхитительная? Всё же не смогу я быть никаким королём и не созерцать вас! Слишком поздно, слишком поздно для того, чтобы увидеть ваше очарование и затем возвратиться. Мой родитель! Мой родитель! Ты скрутил моё сердце этими муками сомнения. Скажите мне, товарищи, – те, что видели его, – является ли Марди более милым для созерцания, чем вся власть, данная мне, чтобы править Жуамом? Молчите, не так ли? Знаете, что сделали бы, будь вы королями? Скажи мне, Талара. Никакого короля: нет короля, которому должны были повиноваться, – и нет его приказов. И никому прежде Донджалоло не повиновался, кроме как своему королю-отцу. Я – король, и мой голос можно услышать в самом дальнем углу Марди, хотя я пребываю в узкой Вилламилле. Мой родитель! Мой родитель! Вы, летящие облака, что вы видите внизу? Скажите мне, что вы видите за границей? Мне кажется, что сладкий дух идёт из пещеры.

– Привет, Донджалоло, Король Жуама, – зазвучали радостные голоса из рощ.

Поднявшись, молодой принц созерцал приближение толпы: воинов с копьями и девушек с цветами – и Кублу, жреца, поднявшего ввысь пояс Тии с кистями и махавшего им принцу. Молодые вожди отступили. Кубла, выступив вперёд, близко подошёл к принцу и, развернув знак королевской власти, воскликнул:

– Донджалоло, вот ты сейчас – король или подданный, способен ли ты стать опоясанным монархом?

Мгновенно взглянув на тёмный узкий проход, сейчас ставший свободным, Донджалоло повернулся и встретился с нетерпеливым пристальным взглядом Дарфи. Он сбросил свою мантию и в следующий момент стал королём.

Громко кричала толпа и ликовала; но после молчаливой помощи при закрытии пещеры новоопоясанный монарх печально удалился к своему жилищу и не появлялся на людях в течение многих дней.

Глава LXX III

Кое-что ещё о принце

К описанию нашего пребывания в этих доминионах только остаётся добавить, какие преобразования после принятия пояса связаны с Донджалоло, которые он сам осуществил.

Во время своей жизни его отец прославился своей умеренностью и предусмотрительностью. Но когда Марди оказался закрыт навсегда, то, помня закон своего острова, грозивший отказом от престола, молодой король постепенно прибегал к отчаянным действиям, чтобы утопить эмоции, время от времени овладевавшие им.

Его щедрая душа, жаждущая впоследствии некой поступательной карьеры, нашла саму себя запертой в пределах небольшой долины Вилламиллы, где горячие импульсы оказывались невостребованными. Но они не собирались угасать и, отражаясь ото всего вокруг, возвращались назад.

Так же было и с Донджалоло, кто во многих буйных сценах растратил усилия, которые, возможно, привели бы к самым благородным результатам.

Немного лет утекло со смерти короля, его отца. Но пока ещё молодой король уже больше не был ясноглазым и гибким мальчиком, самым сладостным занятием которого в рассвете дня являлось созерцание пейзажей соседних островов.

Не было более женоподобного Сарданапала, чем он сам. И периодически он становился жертвой необъяснимых капризов, преследуемый привидениями и зовом призраков своих родителей.

Время от времени, ненавидя своё порочное наследие, не приносящее ему никакого удовлетворения, но как никогда наполнявшее его последним отвращением, он принимал было решение поменять свой путь, сочувствуя самому себе из-за своего горького плена, плена мудрости и осторожности.

Но завершался период раскаяния. Снова бросался он в крайности, в сотни раз более безумные, чем когда-либо.

Так вот, блуждая между добродетелью и пороком, ни к чему не примыкая и бранимый обоими, его характер, как и его персона в долине, качался, словно маятник, между противоположными крайностями.

Глава LXX IV

Пройдя дальше по долине, они сталкиваются с Донджалоло

Из входа пещеры широкая затенённая дорога, закрытая кроной деревьев с переплетёнными в высоте ветвями, привела нас к развилке, каждая из расходящихся дорог которой уходила к противоположным утёсам, затеняющим прежде упомянутые деревни-близнецы.

Луг находился на одном уровне с речной долиной. Здесь качались ветви зелёных садов из хлебных деревьев и пальм; далее отсвечивали золотом плантации бананов. Пройдя их, мы вышли на травянистый луг, окаймлённый линиями гор. И вскоре прошли по мосту, сделанному из ветвей, перекинутому через траншею и плотно привязанному к корням таро, подобно аллигатору или голландскому судну, впившемуся в мягкий аллювий. Пройдя по нему, мы поразились дикой красоте гор, привлёкшей наше внимание. По самым верхним скалам разливались виноградные лозы, которые, волнуясь в воздухе, казались покрытыми листвой водяными каскадами, родниками горных рощ.

На полпути через пропасть вдоль уступа скалы росли многочисленные корни, по-видимому, бесствольных деревьев. Вырастая из сухой почвы, они разрослись по всему нижнему протяжению скал, покрывая их запутанной сетью. Одновременно далеко наверху крупные ветви каждой рощи карабкались в стремлении встретиться с вершиной горы, затем склонялись, сражённые, назад к земле, создавая вдоль края бесконечную колоннаду, всем стилем античной архитектуры выстроившись напротив неба.

По словам Мохи, это дерево было действительно замечательным; его семена упали с луны, где произрастало много подобных лесов, оставивших тёмные пятна на её поверхности.

Тут и там живыми ручьями в горных венах струилась наружу прохладная жидкость; эти воды стекались в зелёные мшистые впадины, наполовину заросшие травами.

В одном месте бурный поток, бьющий вдаль с лесистой высоты, прежде чем достигнуть земли, рассеивался широким туманным душем, падавшим с такого далёкого основания на утёсе, что, оказавшись прямо под ним, мы почти не чувствовали влажности. Проходя через эти падающие пары, мы заметили множество островитян, таким способом принимающих ванну.

Но что вон там колеблется в листве? И что там выступает, как двигающийся дом? Донджалоло, оказавшийся рядом со своими гостями.

Он приехал в прекрасном паланкине – беседке, опёртой на три длинных параллельных перекладины, несомых тридцатью мужчинами, ярко одетыми, по пять человек на каждый из концов. Украшенный разноцветной таппой и закреплёнными петлями гирляндами недавно сорванных цветов, на которых при каждом шаге раздувались ароматные лепестки, широко и плавно двигался весёлый паланкин, оставляя позади себя длинный розовый след трепещущих листьев и ароматов. При приближении в нём оказался изящный обессиленный молодой человек мертвенно-бледной красоты, откинувшийся на тёмно-красную циновку возле украшенной арки беседки. Его напомаженная голова лежала на груди у одной девушки, другая же разгоняла воздух опахалом из перьев цесарки. Зрачки его глаз блуждали, как острова в море. Мягким низким голосом он пробормотал:

– Медиа!

Носильщики остановились, Медиа приблизился; островные короли прижались друг к другу лбами.

Из трубок, уложенных слугами и зажжённых на концах, вокруг Донджалоло тем временем вился ароматический ладан. Они были составлены из стимулирующих листьев эйны, смешанных с длинными жёлтыми листьями из душистой горной травы, имеющей полый стебель. Вообще, приятные пары эйны были созданы ради ингаляции, но Донджалоло, считающий дорогим утешением любое применение королевских лёгких, потчевал самостоятельно тех из своих слуг, губы которых походили на мохнатые розы, расцветшие после полива.

В молчании