Вот Гида нашла ее, но Кристина не объясняет, что с купальником, почему она его замывает и почему не может смотреть на Гиду. Ей стыдно и за деда, и за себя. Тем вечером, когда она отправилась в постель, комнату заполонила его тень. И ей не надо было ни к окну оборачиваться, ни смотреть, как шторы раздувает ветерок, – она и так воочию видела, как старик, предающийся самоублажению, по-прежнему стоит там и стоит. Будто постоялец, что заказал номер загодя, а когда прибыл и занял комнату, ты знаешь точно: этот отсюда скоро не съедет.

И вовсе не во вспышках возбуждения тут дело (они-то как раз были не сказать чтобы совсем неприятны), об этом девчонки не постеснялись бы поговорить. Дело в другом. В том, что каждой неизвестно почему втемяшилось, будто этот стыд какой-то совсем особый и обсуждению не подлежит – даже на языке, который они специально выдумали, чтобы секретничать.

Конечно, тут промолчишь – лишь бы скрыть, не дать внутренней порче выйти наружу!

Теперь они в изнеможении, обеих клонит в сон, быть может вечный, и они не говорят о зарождении греха. Все равно никакой идагей им в этом не поможет.

Гида опять пьет анальгетик; проглотила, закашлялась. Кашель трудный, с хрипами, и долго не проходит.

Где у тебя болит?

Да где только не болит.

Скоро рассвет.

И что тогда?

Я вытащу тебя.

Да уж конечно.

О! Смотри, что я нашла.

Кристина поднимает с полу мешочек, открывает его, и оттуда высыпаются пять джеков и резиновый мяч. Она собирает джеки и вновь раскидывает по полу. Пять – для игры маловато. Кристина снимает с руки кольца, дополняет ими набор. Звездочки джеков вперемешку с бриллиантами влажно поблескивают в мерцании свечи. Бросить мяч Гида не может, но сгребать к себе джеки – тут и ее пальцы справятся.

Моей матери только одно во мне и нравилось – то, что я ненавидела тебя.

Говорят, моему отцу он дал двести долларов, а маме сумочку.

Но ты же ведь сама хотела, разве нет? Хотела или нет?

Кристина быстро загребает четыре джека и со стоном морщится. Какой-то штырь пронзает ей лопатку, боль отдается в плечо и по всей руке.

Я хотела быть с тобой. Думала, выйду за него, и мы всегда будем вместе.

А я хотела поехать с вами в ваше свадебное путешествие.

И жаль, что не поехала. А с сексом, кстати, как у вас было? Да в то время вроде забавно казалось. Как поймешь? Сравнить-то не с чем. Что, никогда в жизни? Один раз было. Эй, Каллистия!

Да лучше уж про наши пикники вспоминать. Помнишь?

Еще бы. Корзинка, в ней всякие вкусности.

И лимонад.

А семечек не было. Л. у нас семечки отбирала.

А сосиски или ветчина?

Ну что ты, ветчина, конечно. К сосискам Л. бы нас на выстрел не подпустила.

А помнишь дождь? Мне все какой-то дождь вспоминается.

Нет, светлячки. Я светлячков помню.

Ты все пыталась их по банкам рассаживать.

А ты мне не давала.

А помнишь, черепахи нас напугали?

Ты плачешь.

А сама-то!

Я?

Ага.

Что-то я тебя почти не слышу.

Вот – руку… руку возьми.

Такие дела, подружка. Он у меня все детство отнял.

А у меня он отнял всю тебя.

А небо помнишь? Когда солнце шло к закату?

И песок. Он становился бледно-голубым.

И звезды. Сперва их всего несколько.

А потом так много, что они весь этот мудацкий мир освещают.

Ах, чудо. Какая красота.

Любовь моя. Ты правда моя любовь.

Ихо-тидагей. Олчи-мидагей.

Где нет ни фонарей, ни кричащих вспышек неона, ночь бездонна и приходит подчас как облегчение. Устраняется надобность что-то высматривать, от чего-то скрываться. Ворам ночь нужна для скрытности, но наслаждаться ею им не дано. Матери ждут ее, но и во сне они настороже. Самое главное, что дает ночь, это возможность затаиться, чтобы тебя не видели. Сделаться как звезды, которые живут своей жизнью, не думая одна о другой; или как лишенные оправы бриллианты, свободные, ставшие красивыми камнями.

На выкрик «Есть тут кто?» ему не ответили. Следуя за слабеньким лучом фонарика, Роумен пересекает вестибюль и подымается по ступенькам. Скоро станет светло, но сейчас тьма кромешная. Он слышит тихое похрапывание от себя слева – ага, там приоткрытая дверь. Распахивает ее пошире, и луч высвечивает двух женщин. Подходит ближе. Обе выглядят спящими, но дышит лишь одна. Та, что не дышит, лежит на спине, откинув левую руку, а правой обнимает за шею другую, которая похрапывает ей в плечо. Почувствовав направленный на лицо свет, дремавшая шевельнулась, собралась с мыслями и говорит: «Ты опоздал» – как будто у них была назначена встреча. Как будто он, угнав машину, сделал это не по внутреннему побуждению, а выполняя ее поручение. Как будто то, что Джуниор ему сообщила, полная чушь.

Он спал, проснулся, задумал раздобыть чего-нибудь поесть, и тут она рассказала.

– Ты их что – так и бросила?

– А на черта они мне сдались?… Да ты свет, свет погаси, душка.

Роумен уже тянулся к выключателю, но вдруг поймал себя на том, что другой рукой сгреб в кулак ключи от машины. Встал и оделся. Джуниор что-то говорила, кричала на него, но он не вникал. Бросился с места в карьер – бегом вниз по лестнице, вон из дома, а в ушах, подстегивая, звучал тихий дедушкин голос: «И безнадежного ничего тут нет, Роумен. Даже и думать забудь». А я-то глупец! Клоун! Ведь он пытался предупредить меня, заставить меня слушать, понять, что прежний Роумен – тот хлюпик, что не смог не развязать шнурки, которыми были связаны руки у девчонки, которая не хотела, – куда круче того, который не мог не валять по всему чердаку девчонку, которая хотела сама.

Он задним ходом выехал к дороге, развернулся и дал газ. Не гони, уговаривал он сам себя. Не гони. Дорога без обочин. Канавы по обе стороны так и манят. Одна фара мигнула и погасла.

Джуниор сидела, прижав колени к груди и обхватив их руками. Раскачиваясь взад-вперед, вспоминала, как Роумен поднял из воды ее ногу и стал лизать, как леденец. Нет, это позже началось, когда они вылезли из ванны, оба мокрые и чистые, как младенцы, – да, вот тогда она и почувствовала, что скользит. Что-то внутри куда-то съехало, и она заметила, что кружится голова, но это было приятно. Чувство прочной защищенности, которое она испытала в первую проведенную в доме ночь, уступило место тревожному упоению, которое и радовало, и пугало. Потом, закрыв глаза, она лежала на спине, проникаясь новым ощущением. В конце концов повернулась, заглянула Роумену в лицо. В глубоком посткоитальном забытьи он спал, приоткрыв рот, чуть дыша, и не шевелился. Красивый мальчик, которым она наслаждалась, словно он воплощал в себе все праздники, все пиршества и дни рожденья, которых она была лишена. Ощущение смутной тревоги нарастало, и вдруг Джуниор поняла, как оно называется. Доселе чуждое, еще неведомое чувство, уже получившее одобрение и опору в том, что он лизал, словно леденец, ее ступню, захлестнуло ее, и она сделалась вся будто настежь распахнута, открыта и невинна. Вот почему чуть позже, когда он спросил во второй раз, она рассказала правду. Без обиняков, четко и ясно изложила факты. Его пораженный отклик «Ты их что – так и бросила?» удивил ее, как и его внезапный порыв куда-то бежать. Уже протягивая руку погасить свет, он вместо этого схватил ключи от машины и оделся мгновенно, будто пожарный. Она звала его по имени, кричала «Куда? Зачем?» – он не слушал. И убежал от нее.