Несколько недель я не ходил на собрания в задней комнате. Когда я вновь вечером оказался там, мне показалось, что речи оратора переменились. Он вопил яростнее, чем прежде, а заканчивая, страстно воскликнул: «Недостаточно сорвать с богатых кольца и золотые цепи. Надо разрушить все!!» Собравшиеся исступленно повторяли за ним: «Разрушить все! Разрушить все!» Кричали они с такой страстью, что во мне зародилась тревога. Выходя с собрания, я тронул за плечо пророка:

— Почему вы проповедуете, что надо разрушить все? Объясните мне.

Он мягко взглянул на меня:

— Надо разрушить.

— Нет, — возразил я. — Надо строить.

Он покачал головой:

— Надо разрушить. Людям не остается ничего иного.

— Но вы же проповедуете о новом граде?

Он улыбнулся:

— Я проповедую о нем только потому, что его не существует.

— Так вы не желаете, чтобы он в самом деле воздвигся?

— Если он воздвигнется, если все люди будут счастливы, что им тогда останется делать на земле? — Он пронзил меня взглядом, в глазах его была тоска. — Мир так тяжко давит на наши плечи. Есть лишь один выход: разрушить все до основания.

— Какой странный путь к спасению, — заметил я.

Он хитро усмехнулся:

— Они хотят превратить нас в камень: мы не позволим превратить себя в камень! — Внезапно голос пророка прогремел в ночи. — Мы все разрушим, мы освободимся, мы будем жить!

Вскоре после этого анабаптисты распространились по городам Германии, сжигая церкви, дома горожан, монастыри, книги, мебель, надгробия, урожай, они насиловали женщин, устраивали кровавые оргии, они убивали всех, кто пытался противостоять их ярости. Я узнал, что пророк Енох сделался бургомистром Мюнстера, и время от времени до меня доходили отзвуки жутких вакханалий, разворачивавшихся под его началом. Когда архиепископ наконец вернул себе город, пророк был заключен в железную клетку, которую подвесили на одной из башен собора. Я не стал размышлять об удивительных превратностях его судьбы, но с беспокойством подумал: можно победить голод, победить чуму, но можно ли победить людей?

Я знал, что лютеране тоже с ужасом взирают на беспорядки, спровоцированные анабаптистами; я хотел попытаться использовать это чувство; я потребовал встречи с двумя монахами-августинцами, которых церковный трибунал Брюсселя только что приговорил к сожжению на костре.

— Почему вы отказались подписать эту бумагу? — спросил я их, показывая акт отречения.

Они улыбнулись, но не ответили; это были люди среднего возраста, с грубыми чертами лица.

— Я знаю, — продолжал я, — вы презираете смерть; вы жаждете попасть на небеса; вы помышляете лишь о собственном спасении. И вы верите, что Господь одобрит подобный эгоизм?

Они посмотрели на меня с некоторым удивлением; мои слова отличались от обычных речей инквизиторов.

— Вы слышали, что рассказывают об ужасах, которые секта анабаптистов устроила в Мюнстере и по всей Германии? — спросил я.

— Да.

— Так вот! Это на вашей совести, как и беспорядки, творившиеся во время большого бунта десять лет назад.

— Вам известно, что сказанное вами ложно! — вскинулся один из монахов. — Лютер отрекся от этих несчастных.

— Он не отрекался бы от них с такой яростью, если бы не чувствовал свою вину. Подумайте, — сказал я, — вы провозглашаете право искать истину в ваших сердцах и проповедовать ее во весь голос, но кто помешает сумасшедшим, и притом фанатикам, тоже выкрикивать свою истину? Видите, сколько народилось сект и какие опустошения они произвели?

— То, что они проповедуют, ошибочно, — заявил монах.

— А как можно доказать это, если вы отрицаете любые авторитеты? — настаивал я. — Возможно, Церковь нередко нарушала свой долг. Я допускаю даже, что порой она ошибается в своих наставлениях, я не против того, чтобы вы выносили втайне, в своем сердце, приговор ей. Но к чему нападать на нее с громкими обвинениями?

Они слушали меня, опустив головы и спрятав руки в рукавах сутаны; я был настолько уверен в своей правоте, что решил, будто мне удастся убедить их.

— Нужно, чтобы люди объединились, — говорил я. — Они должны бороться против враждебной природы, против нищеты, несправедливости, войн; они не должны растрачивать силы втуне в бесплодных спорах, не сейте рознь между ними. Не могли бы вы пожертвовать вашими убеждениями ради блага собратьев?

Они подняли головы, и тот, что до сих пор молчал, произнес:

— Есть одно-единственное благо, это поступать согласно своим убеждениям.

Назавтра посреди площади в Брюсселе вздымалось пламя; жуткий запах горелого мяса поднимался к небу; собравшаяся вокруг костров толпа молча молилась за души мучеников. Облокотившись на подоконник, я смотрел на вихри черного пепла в воздухе. «Безумцы!» Они сгорали заживо; они сами избрали эту участь, как выбрал смерть безумный Антонио; как безумная Беатриче отказалась жить; как пророк Енох умер от голода в клетке на башне. Я смотрел на костры и спрашивал себя: действительно ли они безумны, или же в сердцах смертных есть тайна, которую мне не дано постичь? Пламя погасло; посредине площади осталась лишь бесформенная обугленная масса. Я хотел бы расспросить этот пепел, уносимый ветром.

Между тем Карл взял верх над Сулейманом; в Африке он выиграл войну с неверными; изгнал из Туниса пирата Барбароссу и возвел на трон Мулея Хасана, согласившегося признать главенство Испании. Теперь Карл отправился в Рим на Пасху. В церкви Святого Петра он восседал на троне рядом с папой; они вместе исполнили положенные обряды, вместе вышли из базилики. Империя впервые за многие века сравнялась в могуществе с папским престолом. Однако в самый момент этого триумфа мы узнали, что Франциск Первый внезапно отрекся от наследства герцога Миланского в пользу своего второго сына и что он послал армию на Турин.

— Нет, я больше не желаю войны, — сказал Карл. — Бесконечные войны. Они обессиливают империю, да и к чему это?

Он, обычно владевший своими чувствами, мерил шагами залу, нервно теребя бороду.

— Вот что я сделаю, — решительно произнес он. — Я вызову Франциска на поединок, поставив на кон Милан против Бургундии, а тот, кто проиграет, выступит под началом победителя в войне против неверных.

— Франциск не примет этот вызов, — тихо заметил я.

Теперь я понимал: мы никогда не покончим с этим; наши руки никогда не будут свободны. Покончив с французами, мы пойдем против турок, а победа над ними вновь обратит нас против французов; едва нам удается подавить мятеж в Испании, тотчас в Германии вспыхивает новый; едва нам удается ослабить протестантских князей, как приходится сражаться с высокомерием правителей-католиков. Мы понапрасну изнуряем себя в схватках, цели которых уже не понимаем. Объединение Германии и правление Новым Светом не дают ни малейшей возможности задуматься о великих проектах. Карлу пришлось выступить в Прованс, и мы проследовали к Марселю, не сумев захватить его. Мы должны были вернуться в Геную и оттуда отправиться в Испанию, отдав при подписании мирного договора в Ницце Савойю и две трети Пьемонта.