— Если ты поменяешь меня на собачку, он даже не заметит, и также будет заботиться о ней, о твоей собачке, даже, возможно, кличку ее запомнит. Он хоть помнит, как меня зовут?

— Чего ты хочешь? Чего ты добиваешься?

— Чтобы ты называла вещи своими именами и не путала своего мужа с моим отцом. И не заставляла меня быть ему благодарным. Он мне не отец, он твой муж — все, что я хочу от тебя — чтобы ты поняла это. А то, что мой родной отец не верит, что я — его сын, это неважно. Важно, что я верю, что он мой отец. А я в это верю. И поэтому люблю его.

— Ему даже не интересно, как ты живешь!

— Отчиму тоже не интересно. Но уж лучше любить иллюзию, чем чужого дядю, который спит с твоей матерью.

— Сейчас ты такая же дрянь, как и твой родной отец.

— Зато сколько эмоций. А с твоим муженьком — мужичком, который Миллера от Малера не отличит, который уверял меня, что прочитал море книг, и ни одной из них не помнит, который рассуждает, что Толстой и Достоевский скучные, и вообще он любит научную фантастику; у которого вся прелесть в жизни — это рыбалка и баня, а в живописи главное, чтобы душа отдыхала; как ты вообще с ним живешь, ты, у которой настоящее высшее литературное образование, ты, которая читала мне Экзюпери и учила меня любить Моцарта и Вивальди… Мама, мы и он из другого мира, оттого он мне противен и со своей рыбалкой, и со своей деревней… Он мужик, а я никогда им не был.

— Плохо, что ты не мужик.

— Плохо, что ты становишься с ним бабой.

— Дурак, — обиделась мама.

* * *

Теперь Федор сидел тихо, теперь он не возмущался, не спорил, пусть будет, как будет, может, мать и права. Будет он и слесарем, и мужиком, и… В злобе смотрел он в окно… Тихо было, безветренно. По дорожке шли две молодые мамы с колясками, коляски яркие, мамы красивые, обе длинноногие, в шортиках, в маечках.

— Хочу еще сына, — сказала одна, — только, чтобы мужик алименты платил, а то все эти халявщики… надоели.

Вторая мама только усмехнулась. Проводив их, Сингапур поднялся.

— Ладно, мама, устал я.

— Значит так, — строго говорила мама, когда уже вместе с отчимом они стояли на выходе, — завтра в десять утра приедет машина, к этому времени собери все свои картины, мы их перевезем, сложишь их в своей комнате. Ключи, — протянула она руку, Федор отдал ей ключи. — Ходить тебе все равно никуда не надо, занимайся делами, собери свои картины, чтобы потом не обижаться, а я уже потом все вещи твои соберу, приберусь здесь. Всё, завтра в десять я приеду. Занимайся делами… И запомни, Федор, — мама пристально глядела на него, — все это ради тебя.

Они ушли. Сингапур зашел на кухню, взял заваренный чай, вернулся в зал, сел в кресло. Что теперь было делать… Черт его знает.

* * *

— Вот такие, Дима, дела, — не глядя, заключил он. — И главное, — он попытался усмехнуться, — все это ради меня. Ради моего же блага. Для моего же блага отнять у меня мастерскую… и сдать ее… Для моего же блага! — не удержавшись, в ненависти выругался он. И я даже знаю, кому они хотят ее сдать. У отчима — старший брат, у старшего брата — сын, рецидивист конченный, и ладно бы воровать умел, так ведь всю жизнь по тюрьмам и лагерям — и всё за три копейки. Причем отец его зарабатывает хорошие деньги, и сын никогда ни в чем не нуждался, а все равно воровал. Независимым быть хотел — бродягой. Хоть по жизни трусоват и с подлецой, ко всему прочему ума небольшого и души широкой, эту-то широкую его душу, отец его всегда в заслугу ему и ставил: дескать, сын мой последнего не пожалеет, последнюю рубаху свою снимет и отдаст. Да, видел, последнее отдавал, ни рубля на гульбу не жалел, зато, отдав последнее, с чистой душой, тут же мог и обворовать, причем того, кому только что последнюю рубаху отдал. И то, и то — искренне, и отдавал искренне и крал искренне, без всякой задней мысли — как дитя. И внешне роста невысоко, худощав, светловолос, глаза чистые голубые, взгляд искренний, и зовут — Алеша. Посмотришь на него, послушаешь — сама невинность. Отвернешься, обязательно что-нибудь да сопрет и не покраснеет. Три года назад вышел на свободу, три месяца погулял, жениться успел — по любви, на заочнице, четыре года переписывались, влюбилась, поверила ему. Свадьбу сыграли. Отец его с этой свадьбой в долги влез — на радостях — сын женится, сын одумался. Он сына на работу устроил, в магазин продавцом под свою ответственность. Через три месяца сыночка взяли — вооруженное ограбление коммерческого киоска. И вот судьба — пошел грабить коммерческий киоск с газовым пистолетом, а в этом коммерческом киоске в гостях у продавщицы сидели два ее знакомых — оба сотрудники ОМОНа. Так что перед судом Алеша три месяца в больнице лежал побитый и поломанный. Сел. Кстати, и магазин, где продавцом работал, обокрал по-тихому — думал, не заметят. Он — в колонии, жена дочь ему родила. Естественно, ждать такого кретина девять лет, когда она его всего три месяца знала, если переписки сладенькой не считать. Жить дальше надо. У нее любовник. Все открыто, всё всем известно. И вот тебе ситуация: у брата отчима единственная внучка. Пока невестка живет со свекром, но идет разговор, что собирается съезжать, что естественно. Сама она из деревни. Съедет она и все, не будет внучки. Есть выход — поселить ее в моей квартире вместе с внучкой и любовником, тогда брат отчима может внучку хоть каждый день навещать, потому как, получается, что квартира его, и платить невестке за нее не надо. В своем роде взаимные обязательства. Вот тебе и история. Вот тебе и кровь родная, которая все стерпит и все простит. И для отчима эта внучка двоюродная, роднее всех, всех — это меня, пасынка его. А сдавать — это только так называется. Брат его в долгах по сей день… А мать мне про какую-то благодарность говорит…

— Не у всех же такие отчимы, — возразил Дима.

— У всех, поверь мне. Отчим тогда хорош, когда по любви, когда он чужого ребенка — как своего. А когда по обязательству, когда ребенок — как приложение, которое