Смотрю на красноармейца, который как две капли похож на одного из тех, в Атгазене. Какой-то совсем дохлый, глазенки испуганно бегают в разные стороны. От бравады сорокового года ничего не осталось. Смог бы я его застрелить? Высунуть ствол из окна — бац-бац, и можно уносить. Не знаю. Может, и смог бы, если б как следует себя завел? Надо сказать, это несложно — они же наши враги номер один. Завоеватели вшивые, подонки, свиньи, бродяги… Представляю себе, как это могло произойти, — пуля впивается, он от боли корчит лицо, падает, раненый, хрипит, а через минуту отбывает на тот свет. И что я почувствую? Радость от точного попадания? Как охотник? Нет, не как охотник, зачем же зверька убивать? Зайдем с другой стороны: я уже знаю, как болит пулевое ранение. Если попаду во врага, придется порадоваться — вот и он получил по заслугам. Значит, мы похожи? Но ведь не придет эта радость, сволочь, ни за что не придет, заранее знаю. Потому ли, что слишком сильно хочу причинить ему боль? Или потому, что способен представить, как будет рыдать его мать… А, может, у него есть жена или невеста, или, по крайней мере, собака, которая сидит у калитки и ждет своего хозяина, но не дождется… Да что ж со мной? Только подумал, и в глазах — слезы. Бред какой-то.

Правда, если честно, у меня бывают приступы гнева. К тому же, внезапные и слабо управляемые. В такие моменты одному Богу известно, что может случиться… Однажды в детстве Яцис сломал мою лопатку, которой я копал канавки, соединяя лужи. Ему этого было мало — мерзко кривляясь, он направился к нам во двор, но тут я не выдержал и изо всех сил толкнул калитку на него, из носа — кровь, на лбу синяк вскочил. Яцис, в крови и слезах, поковылял домой, а вся моя злость испарилась. Бегу за ним — помириться… прости, Яцис, прости, тебе очень больно?.. Ну, и как мне сейчас стать тверже скалы?

На языке часто вертятся острые слова, и за миг до гневной фразы даже испытываю гордость, что умею вот так свирепо рубануть сплеча, но позднее… позднее всегда об этом сожалею. Нет ощущения, как от хорошо сделанной работы, ни на минуту. Почему люди говорят, что месть сладка? Эта сладость настолько мимолетна. Или я чего-то не понимаю?

Мама всегда учила меня перебарывать злость, а нужно ли было? Теперь, когда нужно стать особенно безжалостным и беспощадным к врагу, отказ от гнева и ненависти следует воспринимать как грех, а миролюбивое отношение должно заслуживать презрения. А иначе сочтут трусом, и, наверное, поделом… Нет, ну я совсем с катушек съехал!

Где это сказано, что на войне нужны ненависть и жажда мести? Нигде. Убивать в бою — это обязанность, что есть, то есть. Если хочешь, считай это работой, которую нужно выполнять так же основательно и аккуратно, как в любом ремесле. И спокойно, без злости. Бог мой, как будто я сам не знаю, что нужно делать солдату, — выполняй приказы командира, бей врага и не думай. Не убьешь ты, убьют тебя. Враг повержен, значит, ты идешь дальше. Отключи в себе нытика и — вперед! Пали напропалую, и аминь. Это и ежу понятно…

Ах ты, Господи, глупец, придурок! Сижу в тихой солнечной комнатке и от нечего делать извожу сам себя. Никто же меня в строй не зовет, а, может, и не позовет. Может, мы вообще обойдемся без пальбы? Когда русские вошли, все, начиная с Улманиса, вели себя как ягнята. Так, а с чего сейчас нужно становиться воинственным? Вон русские уже драпают. Что толку стрелять в того, кто сам убегает? Придут немцы, пусть они и разбираются с красными, пусть гонят их хоть до самого Китая… Тьфу, пустое все, ерунда в голову лезет. Да… а кто потом немцев выгонит? Шведы, поляки? Опять самим придется? Боже мой…

Тамара ведет меня в отделение на обработку раны.

— Заживает хорошо, — осмотрев щеку снаружи и посветив во рту, заключает доктор. — Как с едой?

Потихонечку — медленно наклоняю голову.

— Ничего, ничего, немножко потерпите.

Заметив на столе маленькие листки бумаги, беру один и пишу: «Почему во рту неприятный вкус? Так должно быть?»

— Какой? Крови? Лекарств?

«Нет. Свинца».

— Свинца? Вы имеете в виду — металлический вкус? Может, из желудка? — доктор приближает нос к моему рту. — Нет, дыхание у вас чистое. Внутренние органы ни при чем… Знаете, после травм могут возникать разные ощущения. И довольно странные. И так все время?

«Сильнее, слабее, но совсем не уходит».

— Ах, так… — она задумывается, откинувшись в кресле. — У вас сильно пострадали вкусовые рецепторы, возможно, от этого бывают ложные ощущения. Как фантомные боли. Думаю, когда все хорошо заживет, плохой вкус пропадет сам собой.

«Может, вкус приходит снаружи?» — приходит мне в голову. Может, он просто висит в воздухе.

— Тогда бы и я чувствовала, все бы чувствовали, — врач не согласна, а я думаю — как она может быть столь уверена? Может, с кем-то происходит то же, что и со мной, никто же не делал опрос населения. — Другие жалобы у вас есть?

«Можно курить?» — карябаю смущенными маленькими буквами.

— Ни в коем случае! В незаживший рот впускать ядовитый дым. Вы в своем уме?

И чего спрашивал, знал же, что ответит. Эх, нет еще в мире врачей, которые в процессе лечения позволили бы делать хоть что-то приятное.

В первые дни после ранения про курение я и думать забыл, но теперь, когда немного пришел в себя, жутко тянет курить. И табачный дым унюхаю за сто верст.

Стоило выйти из отделения, как меня тут же настиг столь знакомый и манящий запах. Неподалеку стоит солдат, которого я совсем недавно застрелил в своих фантазиях. Он курит, опершись плечом о стену, рядом с еще одним, чернявым с раскосыми глазами, похожим на выходца из Азии. У азиата правая рука ампутирована до плеча и марлевая повязка красна от крови. Как же мне повезло!

Они говорят по-русски, и, по мере того, как я, преодолевая волнение, приближаюсь к ним, начинаю различать, что они говорят.

— …не горюй! Зато для тебя война уже закончилась. Везет тебе, Джисай, вернешься в свою Фергану к родителям, к невесте.

— Ты не понимать. У меня правая рука нет, — кажется, инвалид говорит по-русски еще хуже меня.

Подойдя поближе, пальцем показываю