Нож сверкнул и ударил. Крики прекратились.

Нимета подняла крошечную детскую головку.

— Я даю вам кровь от своей крови, плоть от своей плоти. Теперь и вы дайте мне то, чего я хочу!

Голос ее перешел в хриплый шепот. Языки пламени взметнулись к небу. Казалось, что дым ожил.

— Лер, пусть эти четверо, чьей добычей я стала возле твоего моря, никогда не успокоятся. Пусть та, кто ходит среди развалин, мучает вечно их души. Таранис, пусть весь их род в Одиарне погибнет, как тараканы. А кровь их, что я пролила, впитает твоя земля без остатка. Белисама, подари мне способности, какие были у моей матери, королевы Форсквилис. Да не буду я больше беззащитной жертвой, а стану жрицей и колдуньей. Да будет так.

Огонь погас. Она ощупью добралась до пруда и бросила в него тельце, а потом подошла — к дереву. В обгоревшее его дупло она положила головку и быстро прикрыла отверстие.

Упала на колени, потом встала, подняла руки и прошептала:

— Будьте всегда со мной.

Собрав вещи, женщина пустилась в обратный путь. Дорогу домой в такой темноте отыскать невозможно, но оставаться в этом месте она не могла. Нужно дойти до поляны, там она увидит звездное небо, там и заночует. На рассвете пойдет к своему дому, вымоется в реке, выбросит запачканную кровью одежду. А когда придет посыльный от Грациллония, расплачется:

— Я ходила за ягодами. Когда вернулась домой, дверь была открыта, а корзина пуста. Волк ли украл мое дитя, а, может, эльфы… не знаю, что с ним случилось.

Отец поверит, он должен ей поверить. И утешит ее, как сможет.

III

Праздник Святого Иоанна, отмечавшийся в середине лета, совпадал по времени с древними празднествами, да и мало чем от них отличался. Даже из Аквилона в канун праздника многие жители уехали за город, где лихо отплясывали вокруг костров и прыгали через огонь. Такие же костры горели по всей Европе. Люди бросали на воду венки, пускали под гору горящие колеса. Ночную мглу расцветили огнями. Повсюду царило дикое веселье. Вслед за торжествами играли поспешные свадьбы. Обгорелые палочки и прочие праздничные реликвии хранились до следующего лета в качестве оберега от несчастья. Готовили и проводили эти праздники братские и сестринские общины. Они же собирали реликвии, дабы не попали они в руки колдунов.

Епископ Корентин праздники эти запретить не мог да и не собирался этого делать. Он не хотел, чтобы церковь оставалась в стороне от того, что приносило радость ее детям. Напротив, всячески старался вовлечь ее в общее веселье. Священники благословляли штабеля из бревен, которые люди потом поджигали, устраивая костры. Проводили молебны, прося Бога о богатом урожае. На следующий после праздника день всех приглашали на мессу. Приветствовались верующие, пожелавшие исповедоваться. А что до хулиганства — Корентин надеялся, что с течением времени оно исчезнет. Он считал необходимым очистить обряды от языческих элементов.

Епископ думал, что уже в этом году сможет повысить авторитет христианской церкви. Среди жителей Конфлюэнта насчитывалось много семейных пар, и число их постоянно росло. Среди них были мужья и жены, которым посчастливилось спастись во время наводнения. Остальные пары заключили браки с жителями Озисмии уже после переезда. Такие союзы обычно совершались по языческим канонам, если и вообще как-нибудь освящались. Крещеных все еще было мало. Корентин намеревался пойти по пути святого Мартина и окрестить все население. Только священники могли очистить брачный союз от греха, обвенчав брачующихся на всю жизнь. Люди, по мысли епископа, отнесутся с большей ответственностью к своему союзу, если брак их будет заключен в день святого Иоанна. А некрещеные задумаются и устремятся к свету.

Поэтому уже за два месяца до праздника епископ беседовал с людьми и проводил организационную работу. Усилия его не пропали даром: дочь Грациллония Юлия и Кэдок Химилко соединились в христианском союзе.

В первую очередь молодые пришли к Грациллонию и сообщили о своем намерении. Он дал согласие, однако поздравление его прозвучало сдержанно и сухо, и радость дочери слегка омрачилась. Потом попросил молодого человека зайти к нему домой для приватного разговора.

Дом был небольшой, из бруса, выкрашенный белой краской. Окна, правда, были застеклены, а крыша покрыта черепицей. Главную комнату для приема гостей лишь с большой натяжкой можно было назвать атрием: голые оштукатуренные стены, глиняный пол, устланный камышом, стол да табуреты.

Грациллоний указал Кэдоку на табурет и подал ему бокал вина. Взяв другой бокал, уселся напротив.

Какое-то время они изучающе смотрели друг на друга. Кэдок видел перед собой крупного мужчину, одетого в простую галльскую рубашку и бриджи. У него были каштановые волосы, тронутые сединой, и короткая, по римской моде, борода. Загорелое лицо, лучики морщин возле серых глаз, нос с горбинкой, возле рта — глубокие складки. Перед Грациллонием сидел молодой человек, тоже загорелый, с выцветшими на солнце светлыми волосами, чисто выбритыми гладкими щеками. Под бедной одеждой угадывалось юное, гибкое тело.

— Ну, — сказал он наконец по-латыни, — за твое здоровье. Оно тебе понадобится.

— Благодарю, сэр. — Ответ почтительный, но без тени подобострастия.

— В целом я доволен, — сказал Грациллоний. — Ты из хорошей семьи. Отец твой был прекрасный человек, мой друг.

— Постараюсь быть достойным вашего рода, сэр.

Грациллоний глянул на Кэдока поверх бокала.

— Вот об этом-то я и хочу поговорить. Для тебя это, видимо, не сюрприз.

Гость улыбнулся:

— Юлия говорила мне, что вы многое замечаете, но предпочитаете не говорить об этом.

— Я держу свои мысли при себе, пока в них не появляется нужда. Как ты собираешься содержать семью?

Кэдок растерялся:

— У м-меня есть работа, сэр.

— А, да, ты плотник. Не ахти какой. К тому же на них и спрос скоро упадет: все отстроились. Что ты еще умеешь делать?

Кэдок закусил губу:

— Поверьте, сэр, я об этом уже думал. Я образован. Умею читать, писать, считать, начитан, знаю историю, философию. В Исе обучился верховой езде. В Озисмии охотился…

— Аристократы Иса все это умели, — прервал его Грациллоний. — А к тому, что заботит Рим, все это отношения не имеет. В умениях твоих нет ничего необычного. В Конфлюэнте полно людей, которые могут работать и писцами, и учителями. Самые лучшие из них могли бы стать плохонькими личными секретарями, но у Апулея и Корентина уже есть секретари, остальным же гражданам они ни к чему.

Кэдок вспыхнул:

— Я сумею заработать на семью.

— У Эвириона Балтизи дела идут хорошо. Может, к нему попросишься?

— Нет! — гневно воскликнул Кэдок. — Прошу прощения, сэр. В-вы не думайте, что тут вражда, нет. Это, скорее, неприязнь. Я готов его простить, н-но он вряд ли пойдет навстречу.