Хорошенько выпить. Это раз.

Рюмки после третьей позвонить Лидочке. Попросить прислать ту брюнетку, похожую на Эммануэль. Все-таки хорошо иметь много денег. Забавно, сколько в этой девахе огня, грации и чисто парижского шарма, словно она не в Люберцах выросла, а где-нибудь в Сен-Жермен-де-Пре.

Когда я ей сказал, что она как две капли воды похожа на Сильвию Кристель, она спросила: «А кто это?» Девочка ни разу не видела видеомагнитофона. А кто у нас в СССР вообще его видел? Члены Политбюро?

Нет, черт возьми, прожил он хоть, похоже, недолго, зато ярко. Что было бы сейчас с ним, ко-гда б он был как все?.. Он представил себе. Служил бы он нынче в какой-нибудь московской конторе… Ну, получил бы двести – нет, триста рублей премии к Новому году. Прослушал бы поздравление секретаря парткома. Напился бы со всеми сослуживцами прямо в отделе, нажрался бы салата «оливье», прямо у кульмана зажал бы какую-нибудь практикантку… Потом ехал бы на мерзлом трамвае домой, в коммуналку… Ф-фу… представить страшно… Хуже любой камеры…

Ледяной Василий Блаженный – словно вазочка с шариками мороженого… На улице – ни души. Москва стынет. Замерзает. Сколько сейчас? Минус сорок, наверное. Таких морозов в столице еще не бывало. Старожилы, как говорится, не припомнят. Говорят, во всех этих панельных многоэтажках на окраинах люди пальто не снимают. Хорошо, что хоть в «России» топят, как в сауне. Цековская блатная гостиница. Еще б здесь не топили!

Громкий стук в дверь.

В сердце, в животе, в горле – все мгновенно оборвалось. Все клетки тела заледенели. Вот оно. Пришли. Как быстро!.. Боже, что делать?

Секунду он стоял, надеясь, что ошиблись дверью.

Громкий стук повторился.

Он решительно шагнул к двери и, не спрашивая – что там спрашивать, неужто не ясно, кто пожаловал? – распахнул дверь.

На пороге стояла она.

Пылающие с мороза щеки. Гневные голубые глаза.

– Боишься? – презрительно спросила она.

Он не мог вымолвить ни слова, пораженный внезапной радостью. Все его клетки затопляло чувство освобождения. Он жив, он жив! Он на свободе!

– Позволишь войти? – в том же суховато-надменном тоне продолжала она.

Он отступил и сделал преувеличенно-широкий, барский приглашающий жест.

Она вошла в номер.

– Раздеваться не буду, – бросила она.

– А я хотел бы, – скабрезно хмыкнул он.

– Паяц! – обдала она его презрением.

Презрение-то презрение, гнев-то гнев, но ты приехала ко мне. Без предупреждения и без приглашения. В два часа ночи приехала. По стылой Москве. По ледяным улицам, где не ходят трамваи, а такси будешь ловить два часа – не поймаешь.

– Позвольте, сударыня, предложить вам с морозца добрую рюмку коньяку…

Она не ответила, внимательно и быстро оглядывая номер. Номер был роскошным. Приемная, спальня… На столе стояла бутылка армянского коньяка «КВ» и валялся распечатанный блок «Мальборо».

– Значит, ты и вправду стал обыкновенным жуликом… – высокомерно и грустно протянула она.

Он пожал плечами.

– Но сколько веревочке ни виться… – произнесла она ту же самую клишированную фразу из судебных очерков в «Известиях», которая и ему сегодня приходила в голову.

– Теперь слушай, – продолжила она. – Тебя возьмут. Очень скоро. Наверно, даже завтра…

– Ты служишь на Петровке?

– Не перебивай. Раз я говорю – я знаю.

– Откуда?

Она продолжала, словно не замечая его вопросов:

– У тебя еще есть время. Бросай все. Уезжай. Бросай, бросай все, сматывай удочки и беги! Беги! В тайгу, в тундру, в пустыню!.. Может, они тебя не найдут… А может, лучше, чтоб нашли. Тебе же лучше.

– Ты меня любишь?

– Я ненавижу тебя. Негодяй. – Она развернулась, отворила дверь: – Прощай, мелкий жулик.

Он бросился к ней, схватил за рукав каракулевого пальто:

– Постой!

– Если ты думаешь, что я тебя простила, ты очень сильно ошибаешься. – Она брезгливо вырвала рукав из его рук. – Прощай!

Дверь номера с силой захлопнулась. Ее каблучки застучали по гостиничному коридору.

Объясняться бесполезно.

«О, эти русские женщины, – подумал он. – О, эти советские женщины! Они любят и ненавидят, спасают и презирают, оскорбляют и жертвуют для тебя собой – и все это одним махом, одновременно. В едином, так сказать, порыве!..»

Он задумчиво выпил рюмку коньяку. Постоял в раздумье, а потом решительно вышел из номера.

* * *

В парижском пригороде Марн-ле-Вилле малыш Жак в темноте своего переулка сразу приметил «Пежо» с парижскими номерами. Может, это полицейские так маскируются? Да нет, они бы приехали как полагается, с мигалкой… Жак мрачно подумал: «Сейчас в полицию еще один сигнал поступит… Ворчливая Жаклин позвонит, скажет, что я пропал».

Из машины вышли два человека. Они говорили по-английски. Надежно скрытый кустами Жак прислушался: как хорошо, что с английским у него все тип-топ!

– Их там может быть сколько угодно, – мрачно сказал один, тот, что постарше.

– Не больше четырех, – возразил второй, помоложе.

Жак решительно выскочил из кустов и возбужденным полушепотом проговорил:

– Месье! Пока их там всего двое! Я покажу, где черный ход!

* * *

Столовка громко рыгнул:

– Тошнит меня от этих долбаных сандвичей!

Бомж сердито буркнул:

– А меня тошнит, когда ты рыгаешь… Пойду отолью.

Он лениво поднялся и направился к двери.

Его остановил Столовка:

– Тормозни… Кажись, кто-то ходит.

Бомж среагировал мгновенно. Он одним прыжком подскочил к Татьяне и приставил к ее виску пистолет.

А Столовка осторожно подкрался к двери.

Часы показывали начало первого.

* * *

Самолет приземлился в полночь.

Виза ему была не нужна. Семь лет назад он за пять штук «гринов» купил паспорт гражданина Государства Израиль. Теперь мог ездить, куда душа пожелает.

Сонные французы быстро произвели все формальности, и уже в двадцать минут первого Михаил Ефремович Шлягун пожал руку Рустаму и небрежно кивнул Мелешину.

* * *

В полночь удалось выйти на связь с водителем того такси, в которое пересели бандиты вместе с заложницей. Тот сообщил адрес, по которому он отвез подозрительную компанию.

* * *

В двенадцать ночи дошло дело до телефонного звонка маленького Жака. По адресу дома мадам Мартин отправили наконец освободившуюся патрульную машину.