– Меня зовут Роза, но если вам удобнее, можете называть меня миссис Роттенберг. – О как, а фамилия-то немецких евреев вроде как.

– Миссис Роттенберг, я признателен вам за гостеприимство, но не хочу вас обременять.

– Вы говорите ерунду, сэр, вы поставите меня в неловкое положение, если будете ожидать снаружи.

– С удовольствием выпью чашечку свежего кофе, если вы мне составите компанию.

– Что же, всегда приятно пообщаться с интеллигентным молодым человеком, тем более из Союза! – Вот это, твою мать, как? Она что, следователь?

– Миссис Роттенберг, как?

– Да у всех выходцев из Европы и СССР такой акцент, хотя я сначала и сомневалась, произношение у вас очень хорошее.

– Да, я обучался довольно продолжительное время.

– У вас были хорошие учителя, манеры ваши мне тоже по душе. Кем, простите, были ваши родители?

– Спасибо, мне очень приятно. Что же касается родителей, увы, но я о них ничего не помню.

– Бедный молодой человек, революция унесла слишком много хороших людей…

Мы болтали с Розой минут сорок. За это время я приговорил две чашки и правда очень хорошего кофе и дважды выходил на улицу курить. Да, совсем ведь забыл, я наконец-то дорвался до нормальных сигарет. «Кэмэл», «Честерфильд», «Лаки Страйк», сигарет тут было как грязи, но понравился мне больше пока «Верблюд».

Спустя эти сорок минут мимо гостиной прошел человек, а провожал его к выходу, видимо, сам врач, так как я услышал обрывки фразы с советом не забывать промывать глаза каждый вечер перед сном. Затем Роза, весьма общительная и открытая женщина, позвала меня и провела в кабинет врача.

Доктор, а это был на удивление молодой человек лет тридцати, может, чуток больше, выслушал меня очень внимательно. Это явно не тот профессор, о котором мне говорил Варшанский, но будем посмотреть.

– То, что у вас проблема с глазами, я понял, расскажите, что послужило причиной.

– Грязь попала, доктор, много грязи.

– Как это случилось? – Ну, вроде секрета никакого в этом нет, поэтому можно и рассказать.

– Я был в стрелковой ячейке, когда на нее практически наехал нацистский танк. Меня здорово вмяло в землю. Грязь попала во все щели, рот, уши, глаза, нос, черт, да не осталось, похоже, ни одного места, куда она не попала.

– Ясно. Вы из России? – врач перешел вдруг на русский язык, а я понял, что уже соскучился по нему.

– Ой, как же хорошо на родном-то говорить, да, доктор, я из Союза. Воевал с сорок второго, оборонял Сталинград. Под Курском, весной, я и лишился зрения. Из армии списали, как полностью негодного. Тогда у меня только правый чуть видел, я еле ходил, постоянно запинаясь. В Москве профессор Варшанский…

– Вы лечились у профессора? – воскликнул врач-еврей.

– Так точно, доктор, он смог восстановить мне правый глаз, правда вблизи я вижу плоховато, больно и глаза слезятся, но в очках хорошо. А вот с левым глазом беда, – я рассказал по второму разу свои ощущения.

– Меня зовут Абрам Исхакович Роттенберг. Да-да, вы обратили внимание на фамилию, Роза Моисеевна, моя мать, а профессор Варшанский мой учитель. Все, что я умею и знаю, все это только благодаря ему. Но он был прав, рассказав вам об Америке. Здесь не то что врачи лучше, я никогда бы не поставил себя выше профессора, но вот лекарственная база, несомненно, лучше и разнообразнее. Химия здесь в почете. Как вы решились на эмиграцию? Как вас вообще выпустили? Вы беспартийный?

– Да, в партии никогда не состоял, а выпустили легко… На родине просто и не знает никто, что меня там нет, – заключил я.

– Сбежали! Ну, что же, мы тоже в свое время покинули Москву тайно. Мой отец был арестован и расстрелян, матери удалось договориться с одним человеком, военным, тот и помог нам покинуть родину. Да если бы нас и не тронули как семью врага народа, то мы бы все равно погибли в июне сорок первого. Мы жили во Львове, буквально перед самой войной туда уехали. Когда отца арестовали, он успел шепнуть матери, чтобы мы уезжали, сказав, что в столице нам точно жизни не дадут.

– Да, печальная история.

– Ну что вы, одна из многих, почти неотличимых от других. Да и устроились мы хорошо. Меньше чем за год я стал довольно известным в узком кругу нашей общины. Ко мне идут люди, я помогаю им «открыть глаза», люди благодарны.

Проболтали мы с Абрамом с час примерно, затем, наконец, он приступил к осмотру. Так же как и Варшанский, он сначала закапал мне глаза каким-то клеем, тьфу, лекарством, конечно, просто на вид как клей и эффект такой же. Затем Абрам долго разглядывал зрачки через лупу.

– Что же, правый совсем хорош, а принимая во внимание травму, очки это самое малое, чем могло бы все обернуться. Левым будем заниматься всерьез. Молодой человек, уезжать никуда не надо, вы будете жить здесь, в моем доме. У нас оборудована одна из комнат именно для таких целей.

Отпросившись чуть позже у врача съездить забрать вещи из гостиницы, я согласился лечь на лечение. Пришлось, правда, найти место для долгой парковки машины, но Абрам подсказал, что достаточно просто загнать машину во двор его дома, там никто ее не тронет, я так и поступил. Еще, пока ездил в гостиницу, заехал в том же районе, где живет Абрам, к одному торговцу, мне его врач и посоветовал, там я продал несколько камней и пару колец за почти три с половиной тысячи. Положив в банке три тысячи на свой новый счет, заодно уплатив штраф за проезд на красный свет, к вечеру вернулся в дом Абрама.

Процедуры день ото дня становились все интенсивнее. Те же капли в глаза, а затем гимнастика для глаз, Абрам занимался со мной всерьез и лично. У него вообще, наверное, не оставалось времени на других клиентов, но он как-то умудрялся принимать. День за днем, ночь за ночью, через две недели я уже начинал материться на Абрама за ночные побудки, как на фронте, блин. А тот только отвечал, что все это для моего же блага, так что я должен выполнять и не выступать. В первый день, после моих рассказов о войне, они аккуратно выяснили мое отношение к фашистам. Рассказав, где я воевал и кем, я привел их в восторг и снял все сомнения. Они были так впечатлены моей службой снайпером, что просто с упоением слушали рассказы. А рассказать было что.

Через три месяца, в конце октября сорок третьего года, я наконец вышел на улицу. Все повязки были сняты окончательно еще вчера, но Абрам не отпустил на ночь глядя, а сейчас я стоял на крыльце, подставив лицо уже холодному, осеннему солнышку, и наслаждался. Наслаждался тем, что хоть я и в очках, но теперь я вижу одинаково обоими глазами. Да, читать, как и раньше, мне тяжело, но главное, что я не слепой. Абрам выставил мне какой-то смешной счет в шестьсот тридцать два доллара.

– Это за лечение и проживание в течение трех месяцев? Ты что, Абрам, сдурел? – мы давно уже были на ты, поэтому я спросил его по-простому.

– Ты, сам не зная, принес нам пользу, убивая эту нацистскую сволочь, это еще мы все тебе и таким, как ты, должны, а не ты, так что не спорь.