Все нормальные поэты были в андерграунде, вечно пьяные, их не издавали, кто-то сидел в тюрьме… Стоило мне о них узнать, меня арестовали и вернули в Данию. Вот так и закончились шестидесятые — словно молодежная тусовка: ты лишь напился, почувствовал себя хорошо, но вдруг приперлась милиция. И осталось только похмелье. В семидесятых я уже знала, что делать с удовольствиями, мы все уже знали и жили хорошо. Так что будь уверен — все проголосуют за них».

Ну, не совсем все, но кое в чем она была права.

6

С вечера зарядил дождь. От его шума я и проснулся утром. Лежал с закрытыми глазами и слушал, как барабанят капли по крыше. Потолка не было, только крыша и старые потолочные сваи. Лежал и слушал. У тела с дождем давнишний непрекращающийся, но уже забытый мной разговор. Существует простая жизнь, жизнь в одиночестве, от которой я отвык. Поесть хлеба за обычным деревянным столом, сгрести в ладонь крошки и бросить их воробьям. Медленно очистить яблоко ножом и вдруг понять, что эти движения в точности повторяют движения твоего отца, которые он унаследовал от твоего деда. Место и время уже другие, да и рука не та, но движения, жесты совпадают. Раскрыть очередной номер местной газеты Zuger Woche, чтобы узнать прогноз погоды, одновременно думая о том, что на грядке проклюнулись ростки лука, а в саду расцвела черешня. Беспокоиться о мире, которому ты не принадлежишь…

В пять утра пробили большие францисканские часы за стеной. Их бой ничем не отличался от колокольного звона. Я поднялся с постели, оделся и сел у окна. Светало. Раскрыл томик стихов Тумаса Транстрёмера и стал читать. Читал медленно, с наслаждением. Потом закрыл книгу и подумал, что, если государства вернутся в семидесятые или восьмидесятые, что же будет с еще не написанными стихами и романами, издать которые еще предстоит? Потом попытался вспомнить, что такого исключительного я прочел за последние несколько лет, и решил, что, скорее всего, жалеть тут не о чем.

7

А что будет с референдумом в странах Восточной Европы — той ее части, которая всегда употреблялась с определением «бывшая»? Разумеется, все уже давно разбежались, словно бывшие супруги, которым приходилось жить вместе, пока росли дети, но потом их пути разошлись, и даже если они не испытывали ненависти друг и другу, то и любопытства не проявляли. Каждому хотелось прильнуть к (западной) любовнице, о которой он всегда мечтал, пока обретался в общей социалистической спальне.

Последней моей надеждой на возвращение в новый 1968 год после французского провала был именно этот (бывший) лагерь. Разумеется, ЧЕХИЯ являлась самым ожидаемым местом для государства 1968-го. Тебе двадцать лет, ты свободен и творишь историю на улицах Парижа или Праги — что может быть лучше… После голосования во Франции, где выбрали восьмидесятые, эта мечта частично угасла, Париж оказался безвозвратно потерян, осталась только Прага.

Однако, как и во Франции, то, что казалось привлекательным извне, внутри виделось совсем по-другому. Легенда о 1968-м звучала захватывающе, так как время немного сгладило все острые края. «Пражская весна» манила к себе, как райский сад, но без вторжения разгневанного Бога. Но вторжение тем не менее было фактом, а глас Божий звучал как русский танк и грозил отомстить, совсем как «братское войско», настоящий «бог из машины»… бронированной.

После «Пражской весны» наступило опустошительное лето. И как всегда, когда жизнь ломается, те, кто тогда был на улицах, заняли места в тени того лета и всех последующих лет, а неактивных, осторожно высунувших нос, чтобы понять, откуда дует ветер, пригласили занять их места. Столкновения, битье витрин, выселение, избиения и изнасилования, убийства и тюремные заключения — ломает жизнь не это, а тонкое пронзительное ощущение бессмысленности происходящего, которое обрушивается на тебя в солнечный полдень, когда ты видишь на улицах смеющихся людей и понимаешь, что в этой системе, что вышвырнула тебя из жизни на долгие годы, ничего не изменилось, и дети продолжают рождаться. История может спокойно лишиться половины столетия, для нее это секунда, их у нее в запасе тысячи. Но что делать маленькой мушке — человеку, для которого та самая секунда — вся его жизнь?

Вот из-за таких ощущений в солнечный полдень в Праге и не пожелали выбрать шестидесятые.

Но все-таки в Чехии долго велась битва между тремя возможными государствами. Прежде всего, Первая республика — золотые двадцатые: экономическое чудо; культурный расцвет; одна из первых экономик мира, как взахлеб твердили СМИ, поддерживавшие это движение. Энтузиазм молодой нации, которой все удается… За ними шел черед государства конца XX века, «Нежная революция» 1989 года и, наконец, «Пражская весна» 1968-го, которая изначально тоже имела шансы. Сами названия этих периодов соблазняли: золото, нежность, весна. Из-за двадцатых выглядывала физиономия известного усатого типа, который спокойно забрал бы Судеты и превратил процветающее государство в протекторат. За «Пражской весной» скрывалось холодное русское лето, а за «Нежной революцией» последовали разочарования не сбывшейся до конца мечты.

В конце концов страх того, что должно было последовать за двадцатыми, оказался сильнее страха того, чему предстояло совершиться после девяностых. Великая битва страхов. Таким образом «Нежная революция» победила во второй раз, и Чехия вернулась в девяностые.

В ПОЛЬШЕ тоже существовало движение, тяготеющее к двадцатым и Второй польской республике, но без особого успеха. Дело шло к восьмидесятым, причем там было две фракции. Одна настаивала на возвращении к самому началу десятилетия — Движению сопротивления, появлению «Солидарности» в 1980 году. Ее сторонники настаивали на том, что необходимо реанимировать энтузиазм того времени, напоминали, как всего за несколько месяцев членская масса первого в системе непартийного профсоюза достигла десяти миллионов человек. 10 000 000. Эта цифра выглядела внушительной на протяжении долгих лет.

Однако другая фракция вытащила на поверхность страшилку — генерала в черных очках, Ярузельского. Этот генерал пугал даже мою бабушку в Болгарии, говорившую: «Ложись скорей, а не то придет тот, в черных очках!» После 1980 года наступило военное положение, репрессии, тюрьмы… Поэтому сторонники этой фракции хотели начать все с чистого листа, с конца десятилетия — первых полусвободных выборов, когда выиграл Валенса. Так или иначе, победила фракция, ратовавшая за ранние восьмидесятые. Но Польша решила, что начнет новый период на два года раньше, дабы отметить и избрание Иоанна Павла Второго папой римским — знак Божий, с которого впоследствии и началось славное десятилетие.

В конце концов почти все страны Восточного блока (за исключением Болгарии и Румынии)