почти до окончательного выигрыша, тогда бы владения мистера Пинчона (которые надо было бы мерить не акрами, а милями) сравнялись бы с иным графством и дали бы ему право ходатайствовать о титуле. Лорд Пинчон или граф Вальдо! Каким бы образом мог такой человек заключить себя в жалком пространстве старого дома?

Словом, когда мистер Пинчон бросил на дело более обширный взгляд, условия плотника показались ему настолько умеренными, что он едва мог удержаться от смеху. Ему было даже стыдно после предыдущих размышлений предлагать какое-нибудь сокращение столь умеренной награды за огромную услугу, которую брались ему оказать.

– Хорошо, я согласен на твое предложение, Моул, – сказал он. – Доставь мне документ, который поможет мне выиграть тяжбу, и Дом о Семи Шпилях твой!

По одним сказаниям об этом происшествии, между мистером Пинчоном и внуком колдуна был составлен юристом формальный контракт и подписан ими в присутствии свидетелей. Другие говорят, что Мэтью Моул удовольствовался частным письменным обязательством, в котором мистер Пинчон ручался своею честью и добрым именем исполнить заключенное между ними условие. После этого хозяин дома велел подать вина и выпил по рюмке со своим гостем в подтверждение сделки.

В продолжение всего предшествовавшего разговора портрет старого пуританина продолжал обнаруживать знаки своего неудовольствия, но без всякого действия на присутствовавших, кроме разве того, что, когда мистер Пинчон ставил на стол пустую рюмку, ему показалось, что его дед нахмурился.

– Этот херес для меня слишком крепок; он всегда действует на мою голову, – сказал он, посмотрев с некоторым удивлением на картину. – Когда вернусь в Европу, я ограничусь самыми хорошими итальянскими и французскими винами; лучшие из них не терпят перевозки.

– Милорд Пинчон может тогда пить какое угодно вино и везде, где ему вздумается, – отвечал плотник, как будто он был советником в делах мистера Пинчона. – Но, во-первых, сэр, если вы желаете получить известия об этом потерянном документе, то я должен просить у вас позволения поговорить немного с вашей прелестной дочерью Алисою.

– Ты с ума сошел, Моул! – вскричал мистер Пинчон надменно, и теперь уже гнев примешался к его гордости. – Что может иметь общего моя дочь с таким делом?

Действительно, эта новая просьба плотника поразила владельца семи шпилей сильнее даже, нежели спокойное предложение уступить ему дом. Для первого желания плотник, по крайней мере, имел очень легко объяснимое побуждение, но для второго, казалось, у него не было вовсе никакого повода. Несмотря на это, Мэтью Моул упорно настаивал, чтобы привели к нему молодую леди, и даже дал понять ее отцу таинственным намеком, который сделал дело значительно темнее прежнего, что получить путное сведение можно единственно только чрез посредство такого чистого девственного ума, каким обладала прелестная Алиса. Не станем распространяться о затруднениях мистера Пинчона по отношению к его совести, гордости или отеческой любви. Скажем только, что он наконец велел просить к себе дочь. Он знал, что она находится в своей комнате и занята делом, которое не могло быть тотчас отложено в сторону, потому что в ту самую минуту, когда было произнесено имя Алисы, ее отец и плотник услышали печальную и сладостную музыку ее клавикордов и меланхолическое звучание ее нежного голоса. Но Алиса Пинчон явилась к отцу немедленно.

Говорят, что портрет этой молодой леди, написанный одним венецианским художником и оставленный ее отцом в Англии, достался нынешнему герцогу Девонширскому и теперь хранится в Честворте, и не потому, что оригинал его имел какое-нибудь особенное значение, но по совершенству самой живописи и высокому достоинству изображенной на нем красоты. Если когда-либо была рождена леди и отделена от толпы обыкновенных людей какою-то нежной и холодной величавостью, так это Алиса Пинчон. Но в ней было много чисто женского; в ней было много нежности или, по крайней мере, много нежных побуждений. Ради этих вознаграждающих достоинств великодушный человек простил бы ей всю ее гордость; мало того, он, может быть, готов был бы лечь на пути ее и позволил бы легкой ножке Алисы наступить на его сердце, и за это самопожертвование он пожелал бы от нее, может быть, только простого признания, что он в самом деле мужчина и создан из той же самой, что и она, плоти.

Когда Алиса вошла в комнату, ее взгляд упал прежде всего на плотника, который стоял посреди комнаты в своей зеленой шерстяной жакетке, в широких штанах, открытых на коленях, и с глубоким карманом для плотничьего аршина, конец которого торчал наружу. Он носил на себе такие же ясные признаки своего ремесла, как и мистер Пинчон – своего джентльменского достоинства. На лице Алисы Пинчон блеснуло чувство легкого одобрения. Она была поражена удивлением, которого нисколько не скрывала, вызванным пригожим видом, силой и энергией, которыми отличалась наружность Моу-ла. Но плотник никогда не смог простить ей этого удивленного взгляда, хотя много нашлось бы людей, которые бы всю жизнь хранили о нем сладкое воспоминание. Видно, сам нечистый сделал мысли Мэтью Моула изощренными и помог ему проникнуть в настоящее выражение ее глаз.

«Что она смотрит на меня, как будто я какое-нибудь дикое растение? – подумал он, стиснув зубы. – Пусть узнает же она, есть ли во мне душа, и горе ей, если она встретит во мне душу сильнее собственной!»

– Батюшка, вы присылали за мной, – сказала Алиса голосом, сладким, как звуки клавикордов. – Но если вы чем-нибудь заняты с этим молодым парнем, так позвольте мне удалиться. Вы знаете, что я не люблю этой комнаты, хоть вы и украсили ее Клодом Лорреном, чтоб будить в ней приятные воспоминания.

– Погодите, пожалуйста, минутку, молодая леди, – сказал Мэтью Моул. – Я окончил дело с вашим отцом; теперь надо начать с вами.

Алиса посмотрела на своего отца с вопросительным удивлением.

– Да, Алиса, – сказал мистер Пинчон с некоторым смущением. – Этот молодой парень – его зовут Мэтью Моул – говорит, насколько я его понимаю, что он может через твое посредство добыть известную бумагу, это пергамен, который был потерян задолго до твоего рождения. Важность этого документа заставляет меня не пренебрегать никаким возможным, кроме самых невероятных, средством отыскать его. Поэтому ты меня обяжешь, милая моя Алиса, если согласишься ответить на вопросы этого человека по мере того, как они будут относиться к делу. Так как я остаюсь с тобой в комнате, ты не подвергнешься никакому грубому вопросу со стороны молодого человека, и по твоему малейшему желанию следствие – или как бы мы ни назвали этот разговор – будет тотчас же закончено.

– Мистрис Алиса Пинчон, – заметил Мэтью Моул с величайшим почтением, но