На корабли в порту, на лавочки менял,

Профи́т банкиров, барыши негоциантов…[67]

…А потом погребальный кортеж поплыл по лагуне, воды которой в оттенках своих как будто хранили отблеск вечности.

Сразу же по возвращении из Италии Жан-Ноэлю предстояло идти на военную службу.

В предыдущем году он пользовался отсрочкой как учащийся. Но, так как он не позаботился перед отъездом записаться на посещение занятий, отсрочка утратила силу. Придя домой с вокзала, он обнаружил повестку о немедленном призыве на срочную службу.

До сих пор он имел дело с призывной комиссией лишь однажды – полтора года тому назад, когда оформлял отсрочку.

Никогда Жан-Ноэль не представлял себе, как много рабочего люда, ремесленников, служилой бедноты проживает в шестнадцатом районе Парижа. Неимоверное число пролетариев, работающих на буржуазию, ютится в узких темных улочках богатых кварталов! Только крупные скопления людей – обязательные или возникающие стихийно, – какие случаются на призывных пунктах или в дни революционных событий, позволяют получить представление об этом.

Жан-Ноэль с удивлением увидел, что молодые рабочие были так же смущены, встревожены и бледны, как и нервные отпрыски парижских буржуа. Даже фанфароны бравировали лишь для того, чтобы скрыть тайный страх. Правда, озорники отпускали циничные шуточки по адресу каждой смазливой девчонки. Но тут можно было увидеть и молоденьких беременных женщин, пришедших проводить своих мужей или своих несовершеннолетних любовников. Старики со слезами на глазах растроганно смотрели на новобранцев, в которых они узнавали свою молодость. Бродячие торговцы, расставив лотки под каштанами, продавали жестяные значки, ленты и безделушки с полупристойными надписями.

Все это походило на довольно грустное народное гулянье, когда людям не до веселья.

Прождав больше часа, толпа призывников хлынула в подъезд здания, на фронтоне которого было начертано: «Равенство и Братство», и поднялась по широкой каменной лестнице; затем молодые люди, понурив головы, продефилировали мимо прибитых к стенам мраморных досок, где были выгравированы имена граждан, павших за Францию.

Двадцать лет в семье и в школе этим юношам старательно вдалбливали понятие о стыде, и вот оно внезапно было перечеркнуто громким приказом представителя власти: «Всем раздеться!» Жан-Ноэль с изумлением обнаружил, что большинство из этих двадцатилетних новобранцев (а их было человек триста) отличается каким-нибудь телесным недостатком, изъяном или уродством: у одного искривлен позвоночник, у другого – прыщи на плечах, у третьего – раннее ожирение… Снимая брюки, все инстинктивно поворачивались лицом к стене. Вместе с другими обнаженными представителями будущего национального воинства Жан-Ноэль переходил от одного жандарма к другому; первый жандарм в гетрах из черной кожи закрыл ему один глаз, чтобы проверить зрение, второй поставил на весы, третий измерил рост, с шумом опустив ему на голову металлическую пластинку антропометра, а четвертый подвел его к большому столу. За этим столом восседали генерал в пенсне, положивший перед собой свое кепи, украшенное дубовыми листьями, какой-то невыразительный полковник и несколько именитых граждан, которые что-то записывали.

Военный врач – майор с тремя нашивками – единственный среди этого сборища человек, в чьих глазах еще светилась искра интеллекта, – спросил Жан-Ноэля о его образовании.

– Бакалавр, – ответил молодой человек.

– Читать и писать умеете? – продолжал спрашивать майор, в точности придерживаясь параграфов лежавшего перед ним вопросника.

– Да.

– Ездить на велосипеде?

– Да.

– Ездить верхом?

– Да.

– Водить машину?

– Да.

В заключение он попросил Жан-Ноэля покашлять и пощупал у него пах.

Вот каким образом, не успев прийти в себя после возвращения из Венеции, все еще горюя о смерти Пимроуза, Жан-Ноэль уже должен был привыкать к мысли о жизни в тесной казарме, об общих спальнях, кишевших клопами, о подъеме в шесть утра и о строевых занятиях; все это повергало его в панику.

Мари-Анж жила теперь в небольшой меблированной квартире в квартале Мюэт, которую нашел для нее Лашом «в ожидании, пока не подыщу для себя что-нибудь подходящее…» – как смущенно писала она брату, не решаясь прямо признаться, что эту квартиру министр снял для своей молоденькой любовницы. Она приготовила в ней комнату и для Жан-Ноэля.

О своих отношениях с Симоном Мари-Анж ничего не сообщала. Она дала себе слово все объяснить Жан-Ноэлю, когда тот возвратится в Париж, и надеялась, что брат все поймет и не осудит…

Но Жан-Ноэль вовсе не стремился к откровенному разговору, не выказал и неодобрения. Он даже не спросил сестру, почему она ушла из салона Жермена (этого потребовал от нее Лашом), сам Жан-Ноэль прожил несколько месяцев на средства «Трех пчел», и его мало смущало то обстоятельство, что сестру содержит теперь пятидесятилетний министр.

Со снисходительным пренебрежением он осмотрел комнату, которую любовно приготовила для него сестра, бросил беглый взгляд на безделушки, расставленные на комоде и напоминавшие ему о детстве и о родителях.

– Очаровательная комнатка. Чертовски похожа на жилище мелкого буржуа. Забавно, – произнес он.

Жан-Ноэль поправил цветы в вазах.

– Женщины редко умеют составлять букеты, – пробормотал он.

А так как мысль о военной службе ни на минуту не покидала его, он спросил:

– Лашом, верно, может что-нибудь для меня сделать, скажем, попросить военного министра устроить меня в одну из парижских канцелярий?..

– Но ведь он сам теперь военный министр.

– Как? Давно ли? – удивился Жан-Ноэль.

– Уже больше месяца, после формирования нового кабинета. Симон мечтал об этом портфеле, а уж если он чего-нибудь хочет, знаешь… – не без гордости проговорила Мари-Анж.

Девушке очень хотелось, чтобы ее возлюбленный вырос в глазах брата.

– В Венеции мы были совсем оторваны от всего мира, – проговорил Жан-Ноэль. – Но это замечательно! Более удачного совпадения и не придумаешь. Ведь ты…

Он чуть было не сказал: «его любовница», но спохватился.

– …ведь ты в чудесных отношениях с военным министром и как раз в ту пору, когда твой брат в нем очень нуждается. Ну где еще найдешь такую прелестную, замечательную сестренку. Когда ты увидишь этого превосходного человека, когда ты увидишь его превосходительство?