Хармиона не могла последовать за братом, так как свидание с бывшим ментором Октавиана было бы ей поставлено в укор, да и самой ей не хотелось видеть человека, дружившего с врагом и победителем ее госпожи.

Итак, она отпустила брата с Береникой, тоже собравшейся навестить Ария, но перед уходом Архибий обещал сделать в случае крайности все возможное, чтобы открыть царице глаза на историю с Бариной — хотя ему запрещено было упоминать о ней в присутствии Клеопатры.

Сама Хармиона отправилась на Канопскую улицу в еврейский квартал, где ей нужно было сделать множество покупок для Клеопатры. День уже клонился к вечеру, когда ее носилки остановились наконец перед дворцом на Лохиаде.

Сознание своего бессилия удручало. Ей приходилось ждать, предоставляя все дело другим и не предпринимая со своей стороны ничего, а не успела она переступить порог дворца, как к прежним заботам прибавились новые.

Уже по лицу привратника, отворившего ей дверь, она догадалась, что в ее отсутствие случилось что-то роковое.

Ей не хотелось расспрашивать рабов и служителей, и она сдержала свое нетерпение, хотя дворец был полон солдатами, чиновниками и рабами. Многие смотрели на нее с тем страхом, который внушают люди, когда им предстоит что-нибудь печальное. Другие, более близкие к ней, подходили в надежде доставить себе грустное удовольствие первыми сообщить дурные новости. Но она проходила мимо, не останавливаясь, пока не встретила у дверей большого приемного зала хранителя печати Зенона. Остановив его, она спросила:

— Что случилось?

— Когда именно? — сказал старый царедворец. — Каждая минута приносит что-нибудь новое, и одно хуже другого. Какое ужасное время, Хармиона!

— Когда я уходила, — отвечала она, — никаких новых известий не было. Теперь я вижу, случилось что-то ужасное. Расскажи же хоть главное, прежде чем я увижу царицу.

— Главное! Чума или голод, — что главнее?

— Скорее, Зенон, я спешу.

— Я тоже, да и вести такие, что не хочется над ними медлить. Во-первых, прибыл Канидий, собственной персоной, прямо из-под Акциума.

— Сухопутное войско разбито?

— Разбито, рассеяно, уничтожено!

Хармиона закрыла лицо руками с громким стоном, Зенон же продолжал:

— Ты ведь видела бегство. Расставшись с вами, Марк Антоний направился с приставшими к нему кораблями к Паретонию. Там стояло свежее и сильное войско, на которое царица и Мардион возлагали большие надежды. К нему можно было бы собрать подкрепления, и в нашем распоряжении снова была бы прекрасная армия.

— Им командовал Пинарий Скарп, опытный воин, и я сама надеялась…

— Чем больше ты на него надеялась, тем сильнее, значит, ошибалась. Подлый негодяй — ведь он всем обязан Антонию! И что же? Получив известие об Акциуме, он перешел на сторону Октавиана, не дождавшись Антония. Велел перебить ветеранов, восставших против его измены. Храбрый гарнизон города остался верен Антонию, который, только благодаря его помощи, спасся от смерти. Сегодня вечером он будет здесь. Странно, что он остановится не на Лохиаде, а в маленьком дворце на Хоме.

— Бедная, бедная царица, — воскликнула Хармиона, — как она перенесла все это!

— Она встретила Канидия и послов Антония, как героиня. Но потом… Конечно, она скоро оправилась, это немое, мрачное молчание… Она выслала всех нас, и я не видел ее с тех пор. Но все мои чувства и мысли пребывают с ней. Я брожу, как неживой. О Хармиона, что это случилось с нами? Где те дни, когда мой дух соревновался с умом царицы, чтобы превратить эту бедную землю в цветущий сад, будни — в праздник, праздник — в олимпийскую игру? Каких только неслыханных великолепий я не придумал для праздника победителей, для триумфа, даже для торжественного вступления в Рим! У меня полны ящики программ, планов, рисунков, стихов. Всех, кто владеет резцом или кистью, пишет стихи или сочиняет музыку, призвал я на помощь, — это было бы нечто единственное в своем роде, неповторимое, чему удивлялись бы грядущие поколения. А ныне…

— Теперь удвоим усилия и спасем, что можно спасти.

— Что можно спасти! — глухо повторил придворный. — Конечно, царица еще цепляется за это слово. Когда я видел ее вчера за работой, мне показалось, что она черпает воду кружкой Данаид[65]. Но сегодня, когда я оставил ее, у нее опустились руки и в таком виде… в таком виде она и теперь стоит перед моими глазами… А тут еще мой племянник Дион. Неприятности, только неприятности из-за него. А ведь, кажется, ему нельзя пожаловаться на меня. Я завещал ему все свое состояние, а он вздумал жениться на певице, дочери художника Леонакса. Ты, кажется, покровительствуешь ей, но все-таки твоя родная племянница, Ира, верно, ближе твоему сердцу, так что ты не рассердишься, если я уничтожу завещание в случае упорства со стороны Диона. Не видать ему от меня ни солида, если не откажется от этой женщины, которая для царицы как бельмо на глазу. И ее-то принять в наш старый, почтенный род! Напротив, Ира, подруга его детства, и я давно уже предназначил ее ему в жены. Умница, близка к царице, — где же он найдет лучше жену? Он и сам был не прочь, пока не подцепила его эта певица. Сойдись они снова, я буду любить их, как родных детей. А если этот глупец вздумает идти наперекор дяде, который ему же желает добра, так и я от него отступлюсь. Пусть его враги делают с ним что хотят, я и глазом не моргну. Я ему заменяю отца, моего покойного брата, и требую послушания. Царица для меня — все, и ее благосклонность поважнее двадцати вздорных племянников.

— Царица не лишит тебя своей благосклонности, если ты заступишься за племянника.

— А Ира? Уж если она считает себя оскорбленной — а так оно и есть, — то не угомонится.

— Пока не введет его в беду, — подхватила Хармиона скорее с опасением, как будто уже видела близкое несчастье, чем с упреком. — Но я так же близка к царице, как Ира, и если мы будем действовать сообща, чтобы защитить смелого молодого человека, который к тому же твой родной…

— Да, тогда, конечно… Разумеется, ты еще ближе к царице, чем Ира… А все-таки… Но об этом нужно подумать, а мои мысли, как я уже сказал тебе, с царицей. Я беспокоюсь только о том, что с ней случится. До других мне дела нет. Флот почти уничтожен, Канидий разбит, Ирод перешел к Октавиану — измена за изменой, — африканские легионы погибли. Но все-таки! Принесем жертву и станем ожидать лучших дней.

С этими словами хранитель печати удалился; Хармиона же, понурив голову, пошла к Барине и верной Анукис, чтобы собраться с силами и выплакать свое горе, прежде чем пойти утешать царицу. Она и сама нуждалась в утешении. Со всех сторон надвигались опасности, измена. Жизнь становилась ей в тягость. Ее нежная натура, которую она любила обогащать знаниями, чтобы делиться ими с другими, до сих пор много значила для царицы. Она не только пользовалась доверием Клеопатры, но сделалась для нее необходимой собеседницей, в особенности в вопросах, выходивших за пределы повседневной жизни и волновавших ее беспокойный дух. Теперь же грубая, суровая действительность всецело поглотила внимание царицы. Ее существование превратилось в борьбу, а Хармиона всего менее годилась для борьбы. Теперь выступил на первый план гибкий, острый ум Иры, и Хармиона говорила себе, что ей остается только уступить место племяннице. Но она не хотела отказаться от должности, хотя и жаждала покоя. Именно в это тревожное время, грозившее бедами, быть может, гибелью, она считала своим долгом остаться ради царицы, ради Барины.