Ветер снова бросает потоки дождя на листву деревьев, а они призрачными руками перебрасывают их дальше. Некоторое время Изабелла молчит.

— Не потому ли любовь так печальна? — спрашивает она.

— Любовь не печальна, а только приносит печаль, оттого что она неосуществима и удержать ее нельзя.

Изабелла останавливается.

— Но почему же, Рудольф? — спрашивает она очень резко и топает ногой. — Почему так должно быть?

Я смотрю в ее бледное встревоженное лицо.

— Это и есть счастье, — говорю я.

Она изумленно смотрит на меня.

— Это счастье?

Я киваю.

— Не может быть! Это же ведь только горе!

Она бросается ко мне на грудь, и я крепко обнимаю ее. Я чувствую, как от рыданий судорожно вздрагивают ее плечи.

— Не плачь, — говорю я. — Что было бы с людьми, если бы все из-за этого стали плакать?

— А о чем же еще плакать?

Да, о чем же, повторяю я про себя. Обо всем, о бедствиях на нашей проклятой планете, но не о любви.

— Почему это несчастье, Изабелла? — говорю я. — Это счастье. Только мы так по-дурацки определяем любовь — совершенная, несовершенная…

— Нет, нет! — Она решительно качает головой и не поддается утешениям. Она плачет и цепляется за меня, я держу ее в своих объятиях и чувствую, что прав не я, а она, что она-то не идет на компромиссы, ее еще жжет первоначальное и единственное «отчего», оно возникло до того, как все залил цементный раствор существования, это был первый вопрос пробуждающегося «я».

— Не в этом несчастье, — продолжаю я настаивать. — Несчастье совсем в другом, Изабелла.

— В чем же?

— Несчастье не в том, что невозможно слиться до полного единства и приходится расставаться, каждый день и каждый час. Знаешь это, и все же не можешь удержать любовь, она растекается между пальцами, но она — самое драгоценное, что есть на свете, и все же ее не удержать. Всегда один из двух умирает раньше другого. Всегда один из двух остается.

Изабелла поднимает глаза.

— Как можно покинуть то, чего у тебя нет?

— Можно, — отвечаю я с горечью. — И еще как! Есть много степеней покидания и покинутости, — и каждая мучительна, а многие из них равны смерти.

Слезы Изабеллы высохли.

— Откуда ты все это знаешь? — спрашивает она. — Ты же ведь еще не старый.

Достаточно стар, думаю я. Какая-то часть моего существа состарилась; я почувствовал это, когда вернулся после войны.

— Знаю, — говорю я. — Изведал на опыте.

Изведал на опыте, размышляю я. Сколько раз приходилось мне покидать такой-то день и час, и человеческую жизнь, и дерево в утреннем свете, и мои руки, и мои мысли; и каждый раз я покидал их навсегда, а если возвращался к ним, то был уже иным. Многое приходится нам покидать, и мы постоянно вынуждены все оставлять позади; когда идешь навстречу смерти, то перед нею всегда нужно представать нагим, а если возвращаешься, то приходится сызнова завоевывать все покинутое нами.

Лицо Изабеллы светится передо мной в дождевом мраке, и меня вдруг заливает волна нежданной нежности. Я снова ощущаю, в каком одиночестве она живет, бесстрашно, лицом к лицу с угрожающими призраками, во власть которых она отдана, без пристанища, без отдыха и успокоения, открытая всем ветрам душа, без поддержки, без жалоб и жалости к самой себе. Ты милая и бесстрашная, ты любимая моя, думаю я, как стрела, неизменно и прямо устремленная к самой сути вещей, пусть ты и не в силах достигнуть ее, пусть даже заблуждаешься. Но кто не заблуждается? И разве почти все мы давно не отреклись от всяких поисков? Где кончается заблуждение, глупость, трусость и где начинается мудрость, высочайшее мужество?

Звонит колокол. Изабелла вздрагивает.

— Пора, — говорит она. — Ты должен пойти туда. Они тебя ждут.

— Ты тоже пойдешь?

— Да.

Мы направляемся к дому. Выйдя из аллеи, мы попадаем под мелкий дождь, который развевается, как мокрая вуаль, влекомая туда и сюда короткими порывами ветра. Изабелла прижимается ко мне. Я смотрю с холма вниз на город. Ничего не видно. Дождь и туман отделили нас от всего. Нигде ни огонька, мы совсем одни. Изабелла идет рядом со мной, словно она уже навеки стала частью меня, словно уже обрела невесомость, подобно образам снов и легенд, которые подчиняются иным законам, чем наше будничное существование.

Мы уже у двери.

— Пойдем! — говорит она.

Я качаю головой.

— Не могу. Сегодня не могу.

Она молчит и смотрит на меня прямым и ясным взглядом, в нем нет ни упрека, ни разочарования; но что-то в ней как будто сразу гаснет. Я опускаю глаза. У меня такое чувство, словно я ударил ребенка или убил ласточку.

— Сегодня нет, — повторяю я. — Потом. Завтра.

Она молча повертывается и входит в холл. Я вижу, как вместе с ней по лестнице поднимается сестра, и мне вдруг кажется: то, что можно найти только один раз в жизни, безвозвратно мною утрачено.

Растерянно переминаюсь я с ноги на ногу. Но что я мог сделать? И почему опять во всем этом запутался? Я же все время уклонялся! Проклятый дождь.

Медленно иду я к главному корпусу. Из него выходит Вернике в белом халате и под зонтом.

— Вы привели и сдали фрейлейн Терговен сестре?

— Да.

— Хорошо. Нужно, чтобы вы еще некоторое время уделяли ей внимание. Посетите ее как-нибудь днем, если будет время.

— Зачем?

— На этот вопрос вы не получите ответа, — отвечает Вернике. — Но когда она с вами, она потом бывает спокойной. Ей это полезно. Хватит с вас?

— Она принимает меня за кого-то другого.

— Это неважно. Меня интересуете не вы, а только мой пациент. — Вернике подмигивает мне сквозь дождь. — Сегодня вечером Бодендик расхваливал вас.

— Что? Вот уж для чего у него не было никаких оснований!

— Он утверждает, что вы повернули обратно и вступили на путь, ведущий к исповедальне и причастию.

— Выдумка! — восклицаю я, искренне возмущенный.

— Не пренебрегайте великой мудростью церкви. Это единственная диктатура, которая устояла в течение двух тысячелетий.

Я спускаюсь в город. Сквозь дождь передо мной развеваются серые знамена тумана. Изабелла, как призрак, проходит через мои мысли. Я позорно бежал от нее; вот что она теперь думает, я знаю. Мне вообще больше не следует ходить туда. Это только вызывает во мне смятение, а его в моей жизни и так достаточно. Но что, если бы ее там вдруг не оказалось? Не почувствовал ли бы я, что мне не хватает самого главного, того, что не стареет, не изнашивается и не может стать будничным именно потому, что им не владеешь?