подневольного положения. Существовала некая тайна, связывавшая меня с ним, но не его со мной. Вряд ли я смог бы кому-то рассказать, что он смотрел на нас, не признав в этом моего недостойного соучастия.

Что мне теперь оставалось? Видно, это была судьба; я все больше запутывался в бесконечных недоразумениях. Макико наверняка зачислила меня в стан материнских любовников. Миядзи думает, что я схожу с ума по ее дочери. В свое время и та и другая жестоко мне отомстят. В академических кругах слухи разносятся мгновенно; вот и пойдут трезвонить злые языки моих однокашников о том, как я усердствую в семействе Океда. Меня ославят в глазах университетских преподавателей. А без их участия ни о какой карьере и думать нечего.

Как ни точили меня эти навязчивые мысли, я все же сумел сосредоточиться и разделить обобщенное ощущение моего члена, стиснутого в лоне госпожи Миядзи, на дробные ощущения отдельных точек во мне и в ней, поочередно подвергаемых давлению благодаря моим размеренным движениям и ее судорожным рывкам. При таком подходе я прежде всего продлевал состояние, необходимое для собственного наблюдения, и сдерживал конечное разрешение, выделяя моменты нечувствительности или неполной чувствительности, которые, в свою очередь, давали возможность по достоинству оценить внезапно возникающие чувственные побуждения, непредсказуемо распределенные во времени и пространстве. «Макико, Макико!» – пылко шептал я в ухо госпожи Миядзи, лихорадочно связывая эти мгновения сверхчувствительности с образом ее дочери и множеством других несоизмеримых ощущений, которые, как мне казалось, та могла во мне вызвать. И чтобы сдержать свои чувства, я думал о том, как буду описывать их тем же вечером господину Океде: во время листопада каждый листик гинкго, слетая с ветви, находится на строго определенной высоте, отличной от высоты падения других листиков; поэтому свободное и нечувствительное пространство, в котором располагаются зрительные ощущения, может быть поделено на ряд последовательных уровней; и на каждом таком уровне будет кружиться по одному-единственному листику.

Глава девятая

Ты пристегиваешь ремень. Самолет идет на посадку. Летать – совсем не то, что ездить: ты пересекаешь прерывистость пространства, исчезаешь в пустоте, признаешь, что на какое-то время, которое тоже – пустота во времени, тебя нигде нет; затем ты снова появляешься в определенном месте и времени, никак не связанных с где и когда, в которых ты исчез. Что же тем временем ты делаешь? Чем заполняешь отсутствие тебя в мире и мира в тебе? Чтением. Перелетая из аэропорта в аэропорт, ты не отрываешься от книги. Ведь за пределами страницы – пустота, безликость залов ожидания, металлической утробы самолета, вынашивающей и кормящей тебя, толпы пассажиров, всегда такой разной и такой одинаковой. Словом, в пути уместно отвлечься с помощью книги, составленной из безликого единообразия типографского шрифта. Вызванные властным заклинанием имена и названия убеждают тебя: под тобой что-то, а не пустота. Ты начинаешь сознавать: нужно отличаться немалым безрассудством, чтобы довериться столь ненадежным аппаратам, управляемым чуть ли не на глаз. А может, это лишнее доказательство того, что мы неудержимо тяготеем к бездеятельности, упадку, детской зависимости? (Ты вообще-то о чем: о путешествии на самолете или о чтении?)

Самолет приземляется. Ты не успел дочитать «На лужайке, залитой лунным светом» Такакуми Икоки. Уткнувшись в книгу, ты спускаешься по трапу, заходишь в автобус, пересекаешь летное поле, встаешь в очередь к паспортному контролю и таможне. Продвигаясь, ты держишь открытую книгу перед глазами, как вдруг кто-то вырывает ее, и тут, словно поднимается занавес, рядом с тобой возникают полицейские, запряженные в портупеи, навьюченные автоматами, убранные кокардами и погонами.

– Позвольте, это моя книга… – лопочешь ты, как ребенок, протягивая беззащитную руку к неприступному заслону из блестящих пуговиц и стволов.

– Конфискуется. К ввозу в Атагвитанию не подлежит. Это запрещенная книга.

– Но позвольте… Здесь говорится об осенних листьях… На каком основании?..

– Она в списке книг, подлежащих конфискации. Так гласит закон. Вы что, учить нас вздумали? – С каждым словом тон говорящего стремительно меняется: от сухого к резкому, от резкого к приказному, от приказного к угрожающему.

– Да, но… Мне осталось совсем немного…

– Не нарывайся, – шепчет голос за твоей спиной. – С ними лучше не спорить. А насчет книги не беспокойся. У меня такая припрятана. Потом поговорим…

Голос принадлежит длинноногой пассажирке в брюках. Вся обвешана сумками. Держится крайне уверенно. Сразу видно, что к таможенному досмотру ей не привыкать. Ты ее знаешь? Даже если знаешь – не подавай виду. Она-то говорит с тобой украдкой. Жестом приглашает следовать за ней. Не упусти ее в толпе. Вышла из здания аэропорта; садится в такси; знаком велит тебе взять другое такси и ехать следом. На пустынном участке дороги ее такси притормаживает. Она выходит со всей своей поклажей и пересаживается в твою машину. Если бы не короткая стрижка и большущие очки – вылитая Лотария.

– А ты не?.. – бормочешь ты.

– Коринна. Зови меня Коринной.

Порывшись в сумках, Коринна достает книгу и протягивает ее тебе.

– Это не то, – говоришь ты, увидев на обложке незнакомые название и фамилию автора: «Вокруг зияющей ямы» Калисто Бандеры. – У меня конфисковали роман Икоки.

– Он самый и есть. В Атагвитании книги распространяются под фальшивыми обложками.

Пока такси мчится по пыльному пригороду, ты, не выдержав, раскрываешь книгу, чтобы убедиться в правдивости ее слов. Какое там! Эту книгу ты видишь впервые. Японским романом здесь и не пахнет. Начинается с того, что по раскаленному плоскогорью, поросшему агавами, скачет всадник; он видит хищных птиц под названием зопилотес.

– Тут не только обложка фальшивая, – замечаешь ты, – но и текст тоже.

– А ты как думал? – отзывается Коринна. – Стоит начать подделывать – уже не остановиться. Все, что можно подделать, в этой стране давно подделано: музейные экспонаты, золотые слитки, автобусные билетики. Революция и контрреволюция наносят друг другу удары с помощью подделок. В результате никто точно не знает, где мнимое, а где настоящее. Политическая полиция устраивает революционные волнения, а революционеры переодеваются в полицейских.

– Кто же от этого выигрывает?

– Рано еще говорить. Посмотрим, кто лучше воспользуется своими и чужими подделками: полиция или наша организация.

Водитель такси явно прислушивается к разговору. Знаком ты предостерегаешь Коринну: не болтай лишнего.

– Не бойся, – успокаивает она. – Это такси мнимое. Меня больше беспокоит, что нас преследует другое такси.

– Настоящее или мнимое?

– Наверняка мнимое. Не знаю только, полиция это или наши.

Ты оборачиваешься и вскрикиваешь:

– Но за вторым такси едет третье…

– Это могут быть наши. Они следят за действиями полиции. А могут и полицейские – сели нашим на хвост…